Раз уж король согласился Глоренлина подпустить поближе, значит так и есть. Кто знает, я, может, не хочу уходить, но смерть не спросит. Что сами эльфы знают об этом?

И мне всё время казалось, что разговор наш ни о чём. Смотрела, любуясь старыми персиковыми деревьями и розами между ними, и владыкой, так же, как цветами, и совершенно упустила нить разговора. Очнулась, когда он взял за руку:

— Мне не нравится, что духом ты уже не со мной. Вернись. Ты заледенела после ночи на болотах, позволь согреть тебя и утешить, — баритон его обретал всё более интимные нотки, и Трандуил подходил всё ближе.

Удивившись, нерешительно упёрлась ему в грудь:

— Так ведь… нельзя же? Эру Глоренлин говорил…

— Да Моргот с ним… Мне нельзя, но тебе-то можно…

Он уже осторожно целовал ушко и шептал в него:

— Я под этим деревом тебя в первый раз поцеловал. Позволь и сейчас… поцеловать.

И, со смешком:

— Ой, как заметалась, когда поняла… поднимай подол.

Я ужасно заметалась. Не нравилось мне это действо. Когда-то я сказала мужу, что мне не нравится, и он имел глупость ответить, что другим женщинам нравится, да искренне так попытался уверить. Я в тот момент поняла, что его любовнице это точно заходит, но почему-то приступа энтузиазма со мной не случилось — и это было, как с холодным слизняком. Чересчур, неприятно интимно, скучно, холодно и склизко. И всё. Раздосадовалась, что вспомнила, и прохладно ответила:

— Нет, — жалея, что возбуждение, вспыхнувшее от близости владыки и его нежности, не найдёт выхода и свернётся болезненным комком в низу живота.

Одновременно подумалось, что между человеком и пятитысячелетним эмпатом может быть разница, и что язык Трандуила никогда не напоминал холодного слизняка, а был шершав и горяч. И этим шершавым горячим языком он сейчас вылизывал моё ухо. Не зря владыка сегодня пламя пламенем закусывал — дыхание его было обжигающим и прерывистым, и моё потихоньку становилось таким же. И никакие слюни не мешали. Но ведь — я-то уже не смогу переступить себя? Я ж понимаю, что дело во мне. Нет, нет… Я просто не хочу, чтобы мы оба, и особенно он, пережили это, как разочарование. Такой сказочный любовник должен верить в себя, а неудача веры не добавит.

— Подними подол, позволь…

Холодея от стыда и обречённости, прошептала:

— Это неестественно.

— Это самая естественная и сладкая для женщины вещь. Я не делал это тебе, чтобы ты не начала пренебрегать моим членом, но сейчас сделаю, — лихорадочный шёпот наверняка лгал, но опьянял и согревал.

— Не здесь и не сейчас, вас ждёт свита.

— Здесь, сейчас. Меня почти всегда кто-нибудь ждёт. Подними подол, nandelle, я покажу тебе… разницу.

Любопытство сгубило кошку. Я подняла платье, и Трандуил опустился на колени. В последний момент почти передумала и испуганно дёрнулась, но он не выпустил, и я только сжала ноги и притихла, чувствуя, как между бровями залегает складочка горестного терпения, и стараясь ничего не чувствовать внизу.

И тут же охнула. Это было настолько прекрасно, что пришлось закусить костяшки пальцев, чтобы не кричать. Не веря своим ощущениям, с трудом хоть что-то соображая, подозрительно прислушивалась к себе — где в этом я чувствовала слизь и гадость? Как это может быть? Не нашла ни тени отвратительного.

Хорошо было. Очень.

Вернувшись к действительности, отняла искусанную руку ото рта, опустила на шелковистую гриву Трандуила и потянула вверх. Он тяжело дышал, глаза были совершенно кошачьими. Чувствуя животную благодарность, целовала блестящие губы. Забывшись, положила руку на бугрящийся пах, желая вернуть удовольствие. Он, помедлив, с сожалением снял её:

— Valie, я не могу.

И бархатным самодовольным голосом спросил:

— Я смог согреть тебя? — отлично зная ответ.

— Если бы я знала…

— То предпочитала бы это? — закончил он со смешком.

Подумала:

— Нет. Но необыкновенно понравилось, — и опустила глаза, думая, что я согрелась и расслабилась, но не насытилась и охотно продолжила бы, приняв его в себя. Пожалела, что сейчас нельзя.

— Ты очень горяча. После праздника я трахну тебя так, что ты забудешь весь этот холод, сомнения и страхи. Потерпи, valie, и не бойся, — взял за подбородок, заглядывая в глаза, и улыбнулся смущению.

Я подождала, пока он отряхнёт колени и вытрется вышитым воздушным платочком, вытащенным из узкого рукава.

Было неудобно выходить на улицу, и Трандуил никак не облегчил мне жизнь: я, хоть и была вся в восхитительных ощущениях, заметила, как он, уже сидя на олене, попрощавшись со мной, взглянул в глаза Глоренлину, рассеянно, напоказ промокая краешек губ платком. Взгляд у владыки при этом был далёкий от рассеянности, и улыбочка неприятная:

— Heru Глоренлин, вы забываете иногда про чётки, не так ли?

Была бы мужчиной — тоже хотела бы его убить.

Сколько я знала людей, многие бы тут же попытались выместить зло на бабе, и я, неприятно взбодрившись, подсознательно ждала какого-нибудь изысканного оскорбления. Эльфы умеют. На своей шкуре я не пробовала, но видела не раз. Но нет — я, кажется, и правда священная корова, и никакое недружелюбие в мою сторону невозможно для эльфа. Эру Глоренлин был мягок и вежлив, хоть и насмешлив по обыкновению. Мы тихонько продвигались к дворцу, и он спросил:

— Божественная, как ты хочешь провести время?

Немного растерявшись, подставилась:

— А как надо?

Он так посмотрел, что я почувствовала жар от крови, бросившейся в лицо. Опустил глаза, помолчал и выдал:

— Всё. Необходимости кончились. Я больше не буду тебя пугать. Оставшиеся дни нужно отдыхать. Расслабиться и получать от жизни радости и удовольствия. Я буду сопровождать тебя до последней ночи перед праздником. Потом мне нужно будет подготовиться, а тебе выспаться и быть спокойной. Я бы, конечно, предпочёл, чтобы удовольствия ты желала получать со мной наедине. Эти три дня проскочили бы росгобельским кроликом, и тебе было бы не до переживаний… может быть, всё-таки?

Ого, шаман настойчив. Покачала головой, чувствуя, что запылали и уши, на что Глоренлин не преминул заметить:

— Что ж, моё общество полезно для тебя хотя бы тем, что кровь разгоняет. Кстати, для нежелающей дамы ты слишком сильно смущаешься и сопротивляешься, божественная.

Подумалось, что он может быть прав, но это ничего не меняло. И да, оранжерейный этюд раздразнил меня. Кровь разгонялась будь здоров. Стараясь уйти от этих мыслей и ощущений, бездумно смотрела на бабочек над розами, но Глоренлин не унимался:

— Итак, чем мы займёмся в смысле удовольствий?

Пропустив мимо ушей подтекст, задумалась.

— Эру Глоренлин, вы говорили…

— «Ты», Блодьювидд. Ты богиня, а я всего лишь Великий шаман.

— Хорошо. Речь шла о том, что эру Ирдалирион подарил мне вещь, которой нет цены. Могу ли я подарить в ответ что-то, что покажет, что подарок, хоть и бесценный, оценен, и я благодарна? — мне было неудобно, что я так и не ответила ничем на письмо и подарки.

Глоренлин, сначала фыркнувший, что отдариться можно собой, но себя дарить я не горазда, это он хоть вот на своём опыте может сказать, потом всё-таки стал серьёзнее:

— Эру Ирдалирион любит орешки, причём настолько, что ему их с дипломатической почтой присылали, и он их только что на заседаниях королевского совета не грыз. У нас тут пинии не растут, но есть кедровая роща.

Не удержалась и перебила:

— Но как? Июль же, орехи не созрели?

И выяснилось, что для сбора орехов самое время. Бурундуки, прошлой осенью наделавшие запасов по норам на всю оставшуюся жизнь, к этому времени, за обилием другой пищи, про нычки забывают навсегда, и охота на орехи начинается как раз в июле. Он меня научит, и я собственноручно накопаю этих орехов. В бурундуковых нычках они всегда самые лучшие, и выдержка под землёй им на пользу идёт — посол как попробует, так на пинии больше и не посмотрит, и ему уже в Лотлориэн дипломатической почтой отсюда придётся кедровые орехи слать.