За ней было темно, хоть глаз выколи, но я с облегчением ступила в темноту — лишь бы подальше от крохотной площадки, от острых сучьев и царапающихся звуков внизу, вроде бы стихших, но всё же…

Пол был мягкий, выстланный пухом, и пружинил, как будто был сплетён из веточек. Может, так оно и было. Мысль, что Великий шаман живет в гнезде, вызвала смешок. Стояла, боясь двинуться, чтобы не напороться на что-нибудь (кто знает, что здесь ещё есть!).

Дверь закрылась, и стало совсем темно.

— Мой дом открывает для меня первой ту комнату, в которой я хочу оказаться, даже неосознанно, — Глоренлин вздохнул, в этот раз сильно виновато: — Это спальня.

Не совсем поняла, в чём печаль, но он продолжил:

— Я хотел подождать с близостью. Это было бы вежливо.

Он помолчал и неловко выдохнул:

— Прости меня, я всего лишь мужчина. Если ты не хочешь сейчас…

Услышав надежду в его голосе, вспомнила, как ночевали вместе в моей комнате во дворце, я на кровати, он на матрасике, и как он взвился, услышав просьбу усыпить. Засмеялась:

— Я хочу потрогать твою голую спину с тех пор, как увидела её во время обряда, — и, сглотнув, забыв название, — с тысячей мечей.

Глоренлин ласково усмехнулся:

— «Песнь Стали». Да, тогда ты посмотрела на меня, как на мужчину.

Ну да, телепат же…

Он не трогал меня, только тихо говорил:

— Это воспоминание жгло меня, — и, судорожно вдохнув: — Пожалуйста, сними одежду. Я знаю, что ты не почувствуешь того, что чувствую я; что ослепительная, невозможная радость разделённой любви досталась только мне, но я постараюсь вознести тебя так, чтобы ты позабыла весь мир в моих объятиях.

Зябко повела плечами, вспомнив обещание «достать до сердца», обозлилась на свою трусость и быстро скинула одежду. Он тут же обнял — тоже голый, горячий и сухой, очень приятный для тела, тут же расслабившегося. Напряжение и почему-то немного страх вызвал только прижавшийся к животу напряжённый член — он чувствовался очень отчётливо, тонкой кожицей и пульсирующей под ней кровью. И он правда был длинный. Стесняясь своих мыслей и своих страхов, сжалась было — и боялась, что Глоренлин, читая мысли, оскорбится, но нет:

— Не бойся. У меня давно не было женщины, я понимаю, что могу в первый раз обезуметь и сделать больно… я люблю тебя, не бойся, расслабься, это будет хорошо, — от его шёпота голова начала кружиться, внутри всё вспыхнуло и разум почти ушёл, а стыдливость и вовсе покинула, поэтому, когда он, целуя за ухом, прижал к стене и поставил мою правую ногу на какой-то гладкий выступ размером, наверное, с половинку футбольного мяча, я только странной архитектуре эльфийской подивилась, а позволяла всё и всему радовалась.

Когда Глоренлин опустился на колени, я поняла, что выступ не просто так сделан, а продуманно. Казалось бы, такая простая вещь, но поза позволяла расслабиться и открыться поцелуям… принятым у эльфов для знакомства.

И да, я знала, по опыту с владыкой, что это бывает ослепительным — и тут же, на грани, утопающий разум подкинул картинку, как Трандуил нарочито, глядя в глаза Глоренлину, промокает краешек губ расшитым платком, после того, что было в оранжерее ֫— боже, боже, какой стыд!!! — и тут же воспоминание смывается валом накатившего… удовольствием это называть пошло и кощунственно.

Всё-таки сидхе и правда горазды возносить женщину.

Его стоны, которые я чувствовала и телом тоже, делали происходящее ещё злее, и кончила я, кажется, очень быстро — а память снова некстати подкидывала, что раньше, бывало, я торопливо рукоблудствовала по утрам, чтобы не так противно было вставать на работу, и организм выплёвывал уже этот оргазм, лишь бы от него отстали. И такой был лучше, чем ничего, но в этом была горечь. А тут за короткое время — я не могла понять, сколько его прошло, но, по-моему, мало — тело само всего захотело. Не просто закинуться эндорфинами — а слепящая нежность, медленное нарастание волны, всё выше и выше, и великолепный взрыв на вершине, и всё это ощущалось предельно естественным. Но да — мужчина в этом теряется, что ли… Я скорее почувствовала, чем услышала его глухой вскрик во время моего оргазма, и поняла, что он тоже кончил.

Вокруг темнотища была, и мне почему-то подумалось, что, может, ни салфеток, ни ткани рядом нет, а Глоренлину может быть неприятно, что он мокрый, и холодно… Думала недолго, скользнула вниз, нагнулась — он стоял, как каменный, и, по моему, двинуться был не в силах, — и очарованно взяла его в рот. Знала, что сидхе может шокироваться, но Глоренлин всегда казался таким незашоренным… и хотелось вернуть удовольствие.

Он никак не сопротивлялся, только удивлённо застонал. Трогать его языком было восхитительно, я увлеклась и поняла, что он тяжелеет и твердеет во рту, начинает распирать. Под беспомощные стоны, что-де божественная возлюбленная может делать всё, что захочет, таки сделала минет, и мне показалось, что… э… извращённо уестествляемый, но не смеющий перечить богине сидхе весьма отзывчив и вовсе не шокирован.

Что ж, мне тоже раньше поцелуи такого рода не нравились, но это поменялось.

Кровать в этой тьме имелась — чуть приподнятая над полом, выложенная тем же пухом, странным, не лезущим в нос и в глаза, как будто держащимся за место, где лежит — но мякеньким и приятным, как мало что. Полежав и пообнимав молчаливого, похоже потрясённого эльфа, подумала, что хотела бы и посмотреть на него.

— Темно, всё время темно, — шепнула в острое ухо, и, вспомнив, накрыла наконец его ладонью.

И на том разговоры в ту ночь кончились. Во всяком случае, осмысленные.

как только выйдешь в чисто поле

окинь всё взглядом богатырь

и лишь потом копай картошку

и тырь

© Михаил Гаевский

…знаменитая запретная «Сага о Кольце Власти»! К сожалению, немногие смогли дочитать ее до конца, не повредившись в рассудке. А те, чей разум оказался не столь крепок, стали наряжаться в одежды героев, мастерить деревянные мечи и щиты, бегать по лесам и полям на потеху добрым поселянам.

М. Успенский, «Сага о Жихаре»

Изначально мне казалось сомнительным удовольствие переспать с незнамо сколько соблюдавшим целибат шаманом. Получим ли мы оба радость от этого? Он отказывается от возможной силы, что само по себе горько должно быть, и ведь держался сколько — для меня срок немыслимый. Люди столько не живут. Хотеть-то он, может, и хочет, но хотеть и получить — не одно и то же. Не покажется ли ему всё это отвратительным и разочаровывающим? А физиология? Не поплохеет ли ему?

То, что сам он почему-то считал, что в глазах женщины такое длительное воздержание должно быть привлекательным, ничего не меняло.

Что отдельно радовало, мои мыслишки он, наверное, читал, но никак на них не реагировал. И то правда, я ж остановиться думать не могу, а он, небось, и не такое видел. И в целом, похоже, терпим к… ладно, ко мне лично.

Всё оказалось глупостью.

Как он обнимал! Я, когда думать могла, тоже думала глупости, но уже совершенно другого пошиба: что если воздержание ТАК действует, и это эффект известный, то неудивительно, что Глоренлин ожидал большей, скажем, снисходительности в ту давнюю ночь перед Серединой Лета.

Немного болезненные ощущения непосредственно от акта и то, что сам акт происходил очень быстро — всё меркло перед искренностью и горячностью объятий. От силы его ощущений, которые я вчуже чувствовала, голова кружилась и дыхание останавливалось. Он шептал извиняющимся голосом что-то про то, что дальше будет лучше и как он рад, что будет «дальше» — но мне и так было хорошо. И что будет «дальше», тоже радовало, и чувствовала я себя языком пламени, лёгким, бездумным и счастливым.