Ланэйр, кроме вываживания божественной меня по достопримечательностям, тренировался, причём довольно фанатично (мне со временем понравилось тихо присутствовать, смотреть и вздыхать на красавца)), и ваял свои Хроники. Когда попросила поучить меня эльфийской каллиграфии, с уместной печалью сообщил, что этому с детства учатся, и рука у меня не годится, невозможно придать пальцам нужный постав… я всё поняла и решила пописывать свои собственные хроники своей собственной курячьей лапой и не лезть в каллиграфию. Но порой неудобно было на прекрасной эльфийской бумаге писать, как пишется.

Однако не всё мне было и можно. Про воинскую инициацию я уж поняла, что нельзя, но и на заключение сделки с гномами меня не допустили. То есть как, Ланэйр терпеливо разъяснил, что пойти можно — но если я буду присутствовать, казначей, эру Мореллис, с ледяной презрительной улыбочкой тут же заплатит гномам запрашиваемое. Чтобы Блодьювидд видела, что он настоящий высокородный, далёкий от гномьей жадности. В итоге и казне хуже, и к гномам без уважения. Потому что если для эльфа торговаться — унижение, то гном унижен как раз отсутствием торга.

А приватно эру Мореллис уторгует гнома так, что тот со сделки на карачках уползет, как из бань своих гномских, так напарится. И будет удоволен.

Ещё никогда не позволяли оставаться наедине с Ганконером и с сыном, и это служило поводом к постоянным конфликтам. Иногда Тёмный бывал молчалив и нежен, а иногда и вожжа под хвост попадала. Спросил как-то:

— Что, прекрасная, нет у тебя консорта? — и окинул специфическим таким взглядом.

Обычно подобные взгляды и речи он приберегал к прощанию, когда принца уже уносили.

Промолчав, пожалась от неуюта, понимая, что он рассматривает ауру, пламя — или что он там видел. Рассмотрев, вздохнул:

— Вижу, что нет. А что, эру Ланэйр, поди, весь уже хвостом извилялся да на брюхе исползался? — гаденькая улыбочка заиграла на лице Ганконера и он медленно перевёл взгляд мне за спину.

Ланэйр ответил на квенья, очень спокойно и с достоинством, посоветовав владыке держать себя в руках. Такое даже Трандуила пронимало, но Ганконера не проняло:

— Я подержу себя в руках… потом. Не при вас, высокородные, — и улыбнулся ещё гаже, а мне в глаза глянул с проникновенностью.

Высокородные аж выдохнули, слаженно так. До меня сразу не дошло, чего они вдруг, а потом поняла и удушливо покраснела.

Ганконер наконец опустил глаза и прервал связь прежде, чем это сделали оторопевшие шаманы Лориэна.

Зато в другой раз Ланэйр отыгрался, когда Ганконер с надеждой спросил, не хочет ли тот приехать в Мордор для поединка — ведь сидхе, о благородстве которого он наслышан, не будет трусливо избегать вызова?

На обычно бесстрастном при встречах с Ганконером лице Ланэйра порхала лёгкая усмешка, когда он почти с сочувствием ответил в том роде, что вызова-то он не избегает, но хлебушек за брюхом не бегает. А хлебушек в данном случае в Лориэне.

С облегчением вздохнула. В памяти всплыл анекдотик, в котором ослепший дед хотел составить завещание в пользу внука, с тем, чтобы он приехал в Америку и за дедом ухаживал. Когда же деду посоветовали продать свои заводы и пароходы и переселиться в Советский Союз, он ответил, что он ослеп, а не сошёл с ума.

Стало быть, господин посол благороден, но с ума не сошёл. Хорошо.

Был тихий вечер. Наплясавшись ночью, весь день была сонная и придрёмывала на травяном ложе, которое прочно оккупировала и валялась тут завсе, глядя, как Ланэйр работает. В льняной рубашке до пят, с неубранными волосами — только умылась да позволила брауни их расчесать. Расчёсываться приходилось часто: волосы отросли ниже бёдер и мешали, но резать их господин посол не давал, а я не хотела его огорчать и терпела, порой чувствуя себя персидской породистой кошкой.

Покойно лежала, листая книгу и поглядывая в окно: солнце уже скрылось за вершинами мэллорнов и Лориэн тонул в золотистой дымке.

— Блодьювидд, — Ланэйр подошёл к ложу и был уж как-то очень светел и торжественен.

Позвал и умолк, как будто от волнения. С подозрением подняла глаза — да, вылощен даже больше, чем обычно. Вопросительно посмотрела, и он указал на брауни, которые подавали простое белое платье.

— Прошу.

Сонно приподнялась, позволяя себя одеть. Вздохнула:

— Думала, мы останемся в Семидревье… разве сегодня праздник?

Брауни как раз подавал Ланэйру меч. Тот принял, опоясался и тихим, глубоким голосом сказал:

— Да. Сегодня Бельтайн.

её глаза блестят как пули

её улыбка как топор

её слова как гильотина

и поцелуй как цианид

© al cogol

Пока я поражённо вживалась в поменявшуюся реальность, мне на полянке перед Семидревьем церемонно представили мою жрицу, эллет Хельсор. Глядя на ослепительно-рыжую гриву эльфийки, спросила, не был ли принц Маэдрос её предком. Эллет польщённо поклонилась и выразила удивление моей прозорливостью, и голос её был, как смеющийся лесной родник, как колокольчики, как щебет птиц — подумалось, что она должна сводить мужчин с ума этим своим голосом, своей гривой и глазами, какие бывают у молодых гадючек — с чётким разрезом, с радужкой цвета светлого непрозрачного нефрита и чёрным зрачком. Она была истинная сидхе — глядела шаловливо, улыбалась, но чёрта с два можно было понять её возраст и хоть какие-то намерения.

И герцог мой как-то очень облегчённо сдал ей меня с рук на руки… невольно подумалось, что похож он сейчас на неопытного змеелова, поймавшего желанную, но опасную змеюку, и боящегося её норова, и счастливого тем, что встретил опытного товарища, который заберёт опасную тварь, пока та не пришла в дурное расположение духа и не захотела укусить. Впадая в подозрительность, напряжённо спросила, почему он сам не проводит меня. Ланэйр, превыспренне кланяясь, с безупречной улыбкой и видом чистейшей радости сообщил, что в этот день к моему храму меня провожает жрица, так положено по традиции. И что мы встретимся у храма. И быстренько исчез.

Оглянуться не успела, как мы с эллет Хельсор уже шли по прекрасной тропе. Внизу были перевитые корни мэллорнов, и идти по ним было легко и приятно (невольно вспомнилось, что широка и ровна дорога, ведущая в ад!).

Воздух был, как нектар; высоченные кроны смыкались, как своды собора, и золотой вечерний свет заливал пространство.

В другое время радовалась бы, но сейчас не оставляло ощущение, что меня провели. Надули. Но, с точки зрения разума, вряд ли. Просто вечное лето задурило голову, лишив чувства времени. Ни про какой Бельтайн я не думала и не вспоминала — а он грянул. Сидхе не предупреждали, не говорили об этом — так, может, не случилось, а я не спрашивала.

Шла, стараясь отделаться от ощущения, что под конвоем ведут и думала, что там ждёт. По идее, должно быть похоже на мирквудский обряд, за исключением того, что в этот раз без алтаря обойдутся. Ну что там может быть страшного? Венки наденут, чашу с водой поднесут, торжественно проводят к костру рядом с храмом (о, кстати, тут должен быть мой храм! ни разу не видела). Там я поблагословляю желающих, навру с три короба, поцелуюсь с Ланэйром (с кем же ещё?) и на том всё.

Но что-то свербело, и я угрюмо молчала. Не знала, что спросить, и боялась задать нужный вопрос и получить ответ. Жрица была тиха и торжественна, как утро Рождества, и мне от этой тишины тревожно было. Безмятежность сидхе может таить какие угодно сюрпризы. Решилась прервать молчание:

— Что там будет?

Она остановилась — чтобы, как выяснилось, с почтением поклониться и патетично сообщить:

— Праздник, божественная. Твоя милость сойдёт сегодня на землю сидхе и на народ сидхе.