— Это ожерелье из костей его бабки, сильной колдуньи, — и, насмешливо скосившись, — дарит от чистого сердца, чтобы она защищала тебя из мира духов. Большой почёт, большое уважение!

Да уж, почёт немалый: по ощущению, они все кости этой бабки в ожерелье запихали, ничего не выбросили или на другие амулеты не оставили. Щедрость.

Гостеприимство распирало вождя, и он пригласил нас в пещеру. Она была размером со стадион, и в центре, над огромной ямой с угольями жарился, как мне сначала показалось, носорог. Судя по размерам. Подойдя поближе, увидела, что у туши есть пятачок и копытца. Госпадя, горный отрог, выдающийся в степь — откуда, на чём здесь такие кабаны отъедаются? Да и племя огромное… чем-то ведь живут. На вид так сытые.

Вокруг огня были настелены вонючие шкуры, и уважаемые члены племени с высокими гостями расселись вокруг. Остальные расползлись по пещере и смотрели с восхищением. Кроме меня, женщина у костра была только одна. Судя по побрякушкам и отстранённости — шаманка.

Гаконеру тут же с почтением всучили отрубленный от туши пятачок, вздетый на нож, которым его и отсекали. Видно, самая ценная часть. Облегчённо выдохнула, когда мне, на другом ноже, с любезностью протянули всего лишь зажаристую часть шеи. Мутить после поездки перестало, свежий степной воздух пробуждал аппетит, а завтракала я только позолоченным фиником. Я б расстроилась, если бы мне дали пятачок. Исподтишка посматривала на Ганконера — тот грыз его без малейшего отвращения.

С осторожным любопытством тихонько спросила:

— Ганконер, тебе не противно пятачок есть? Или ты терпишь ради дипломатии?

Красивое лицо стало очень позитивным:

— Он зажаристый и очень нежный. Попробуй, — и я с ужасом увидела, как он протягивает мне пятачок, чтобы я отгрызла кусочек.

Посмотрела не по-доброму — знает ведь, что пробовать не хочу!

— Не смею отказываться от милости владыки на глазах у подданных, — зажмурилась и укусила.

Что ж, правда нежный и зажаристый. А подданные-то да, смотрели и завиствовали.

— Будь всегда такой покладистой — не пожалеешь, — в голосе Ганконера солнечным лучом проскользнула улыбка.

Следующим блюдом праздничного обеда оказалось белёсое пенистое пиво, и его уже разливали всем в чашки из сухой, стоящей колом кожи. Да уж, кулинарят тут без излишеств. Вспомнился анекдотик про то, что зря ругают ирландскую кухню за скудость — в ней тоже можно состряпать обед из семи блюд. И это будет одна картофелина и шесть кружек пива.

— «Вино двенадцати красавиц», — прокомментировал Ганконер, — самые красивые женщины племени жуют дикий ячмень и сплёвывают в общую бадью. Под действием слюны зерно ферментируется, бродит, и получается вот это. Священный напиток. Выпей одну чашку, отказываться — неуважение.

Кисловатый, с оттенком дрожжей напиток напоминал затхлую тёплую газировку, но в голову давал будь здоров. Я и не заметила, как праздник перебазировался обратно на улицу, и народные гуляния начали набирать силу: поединки, пляски, скачки на варгах и тому подобные увеселения. Бодрости и сюрреализма пейзажу добавляли драконы, разгуливающие туда-сюда. Орки разбегались, чтобы не попасть под ноги, но не боялись их совершенно.

Мне же стоять и улыбаться было всё тяжелее, голова была как в тумане и снова начинало мутить.

— Ганконер, мне бы в холодок, я отойду ненадолго, — я не выдержала и обратилась к нему, не уверенная, что это уместно.

Но нет, он спокойно оторвался от беседы со старейшинами и повел меня в пещеру, в какой-то отнорок, в котором по стене стекала холодная, ломящая зубы вода. В прохладе я поотошла, но сразу возвращаться не хотелось.

— Тут можно где-нибудь подышать в сторонке?

Он молча вывел из пещеры, и мы двинулись наверх по какой-то тропочке, с краю поросшей гривастым диким ячменём. В моей сбруе подъём давался тяжело, и под конец Ганконер чуть ли не тащил меня. Но со скалы, на которую мы забрались, вид открывался чудесный, и дышать здесь было легко. Такой простор, такая воля открывались отсюда! Вот она, свобода, беги на здоровье! Ага, в этом платье. Да хоть в каком — без Темнейшего я тут буду не высокой гостьей, а шашлыком.

— Чудесное место. Но не знаю, как поползу вниз.

— Ты устала, богиня. Не надо никуда ходить, сейчас, — Ганконер подошёл к краю скалы, и меня снова сплющило от крика, которым призывались драконы.

На скалу взлетел только тот, что поменьше, большой остался внизу, и в него загрузились служанки.

— Блодьювидд, ты полетишь со мной или с ними?

Я призадумалась. В паланкине мне не понравилось, но лететь с Ганконером? Он смущает меня. Но потом вспомнила, что к десяти харадримкам в паланкине добавился ещё жирный жареный индюк, а там и без него тесно было, и решительно согласилась — когда я ещё верхом на драконе покатаюсь!

Черная тварь зашипела на меня, и зрачки у неё были, как грязно-алые щели, но Ганконер прикрикнул, и дракон опустил шею, на которую я кое-как взобралась и потихоньку опустилась пониже, туда, где была удалена одна воротниковая чешуйка, и в получившемся углублении уже сидел Владыка, держась за поводья.

Вся жизнь промелькнула перед глазами, когда дракон мягко оттолкнулся от земли и начал набирать высоту. Ганконер не давал заскучать, периодически заставляя его пикировать над красивыми, как владыке казалось, местами, и полёт был сродни катанию на американских горках. Упасть я не боялась — мышцы у Ганконера были как сталь, и держал он очень крепко и осторожно. Но смущал — вроде бы и не специально, но дыханием в ухо, и тем, как прижимал, и как поправлял мои волосы, которые ветер кидал ему в лицо.

— Блодьювидд, ты как хочешь, а я мыться, — и владыка, отпустив драконов, двинулся во дворец.

Я шла следом, размышляя, что мыться и мне хочется после дня в пыли, и что ждать, пока он помоется и идти следом смешно. И пошла с ним, но глаза во время мытья старательно держала опущенными и была холодна. Ганконер, сначала ласковый и шутливый, потихоньку, по-моему, обиделся и обозлился. Во всяком случае, когда прощался со мной в спальне, глумливо сказал, обращаясь к Халаннар:

— Не забудьте принести госпоже настойку мандрагоры три штука.

И, посмотрев на меня, холодно произнёс:

— Спокойной ночи, богиня.

Я промолчала.

Так, драгоценный и спокойный,

Лежите, взглядом не даря,

Но взглянете — и вспыхнут войны,

И горы двинутся в моря,

И новые зажгутся луны,

И лягут радостные львы —

По наклоненью Вашей юной,

Великолепной головы.

© Цветаева

любовь пришла на мягких лапах

как кошка села у огня

и отвернувшись презирает

меня

©

Проснулась с раздражением, от лепестка, упавшего на нос. Дунула, открывая глаза, и успела заметить, что на упархивающем лепестке что-то понаписано. Спросонья, не дожидаясь, пока упадёт, заскакала следом, но он был подозрительно шустр, непредсказуемо меняя траекторию, ускользая вроде бы естественно, но очень долго; причём ловили мы уже вдвоём с Иртханну. Догадавшись, что свинство подстроено, злобно остановилась. Лепесток тоже успокоился и ловко шлёпнулся на нос ещё раз. Подошла к окну и прищурилась на проявляющиеся строчки. Текст гласил: «Вы так чудесно скакали за лепестком — как две толстые лесные кисоньки за бабочкой. Это было мило. Богиня, я тут подумал, что не знаю, передние или задние конечности младенцев тебе нравятся и чью кровь ты предпочитаешь с утра пораньше (кроме моей, само собой), поэтому, возможно, ты осияешь своим присутствием пиршественную залу? Ах да, одеться, одеться не забудь!»

Ого, это, стало быть, он незримо присутствовать может и текст на лепесточке менять. Я всё время немножко забываю, что за этим прекрасным лицом, за этими шутками сидит Кощей. Вот он где, настоящий-то.