Всё-таки озабоченный старикашка. И противный. В утешение велела послать ему поднос сластей — может, поест и раздобреет. Хотя вряд ли. Сволочь редкая, судя по всему.

Ганконер прислал за мной попозже. Застала его полусидящим в кровати, зябко кутающимся в одеяло и перелистывающим книгу. По тому, как он болезненно замер, неловко повернувшись, поняла, что, очевидно, татуировку с заклятием он снял — и что да, это было больно, да и сейчас ему не очень. Когда попыталась потрогать его, Гаконер помотал головой:

— Завтра, моя прекрасная. Не сейчас.

Смутилась, поняв, что он не хочет, чтобы наступила эрекция, наверняка усугубившая бы и без того неприятные ощущения.

Просто посидела на ковре, глядя в пламя камина в его спальне, похожей на пещеру, и поболтала с ним. Кажется, колдовство было нелёгкое, и он быстро утомился и уснул.

Тихонько шла к себе через сумеречный сад, думая, как же спальню Темнейшего никто не охраняет — но глянула на странную тень, скользнувшую через дорожку, и ответ пришёл сам. Охраняют, просто я не вижу кто. Вот и хорошо, вот и славно.

'Я должна ему отдаться, — сказала Маргарита задумчиво.

На это Азазелло как-то надменно хмыкнул и ответил так:

— Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об этом, — рожу Азазелло перекосило смешком…' © Булгаков

у ангелины есть экватор

в районе пупа проведён

на севере холодный разум

на юге не унять жару

© Любовь Гринюк

Ну, в жизни Халаннар наступили порядок и ясность: с утра, как только я проснулась, меня радостно и раболепно поздравили с тем, что повелитель оказывает мне честь и желает провести ночь вместе — а Халаннар, стало быть, велено подготовить прекрасный цветок к ночи любви. Чувствуя, что краснею, не нашла, что ответить, да ответов никто и не ждал. Отвели в термы — и всё, что, по идее, предназначалось цельному гарему, досталось одной мне. Я хоть и пальцем не пошевелила, а всё равно устала, но сопротивляться тоже сил не имела. Терпела всё, что делали, а сделать, как выяснилось, можно удивительно много. С ностальгией вспоминала Трандуиловы источники, в которые поокунался — и достаточно чист и хорош. Не то здесь. Тёрли-скребли-разминали-мазали всяким, потом смывали и по новой.

Наконец это прекратилось. На меня надели просторную лёгкую рубаху до пят; проводили в сад, к беседке, в которой была застелена постель, и предложили отдохнуть. Подразумевалось, что перед ночными трудами.

На столике рядом стояла еда: какие-то малюсенькие жареные птички и неведомые фрукты. Спросив, что это, посмотрела с интересом: так вот как выглядят яблоки Дэркето! На гранаты больше оказались похожи, только кроваво-красные прозрачные зёрна без косточек. И вкусом этих яблок оказалось пропитано всё. И сладко-острый соус к птичкам, и лимонад были из них. Ну, и сами зёрна в чистом виде лежали грудой на блюде, залитые розовой водой и осыпанные золотыми блёстками и какими-то пряностями. Варварская еда…

Подождали, пока поем, уложили на мягчайшие перины и начали обмахивать опахалами. Лежала, с неудовольствием возя пятками по простыне и думая, что ступням вернулась младенческая нежность, и что босиком по земле будет больно ходить, но всё равно — Халаннар с присными сейчас уйдёт, и я встану и пойду гулять. Но они ушли, а я всё никак не вставала. Как-то улежалась в теньке, под опахалами, на свежем белье. Глядела, как колышутся занавеси, как покачиваются за ними малиновые лотосы, цветущие в пруду, и мысли текли всё ленивее. Так и уснула.

Проснулась во тьме от шороха, выбивающегося из фоновых звуков. Прислушалась: треск цикад и ветерок, шуршащий листьями; сонное кряхтение и взрёвывание драконлингов, устраивающихся на ночлег на стенах и башнях. Ощущалось чьё-то присутствие, и я было приподнялась.

— Лежи, Блодьювидд, вставать совершенно незачем, — ласковый смешливый голос Ганконера парадоксальным образом успокоил и одновременно добавил напряжения.

Ганконер снова зашуршал снимаемой одеждой.

Помолчала, переглотнув. Собралась с мыслями и застенчиво сказала:

— Ложе узенькое, на одного, — голос дал петуха, и я совсем умолкла, подавившись смущением.

— Ничего, я побуду сверху, — подбодрил он меня.

И мякенько поинтересовался:

— Что-то ещё? Болит голова? Крошки под попой мешают? Хочется есть-пить-писать? Ну же, прекрасная, где твоя фантазия? — и слышалось под насмешечкой глухое бессильное раздражение.

Устыдилась и себя, и его подшучиваний. Молча приподнявшись, сволокла рубашку и легла обратно.

И тут же оказалась накрыта его телом. Лихорадочный шёпот обжёг ухо:

— Как я мечтал, что ты будешь готова, что будешь ждать, что вот так раскинешься для меня!

Конечно, он же видит в темноте… Неожиданно для самой себя вспыхнула. Хотелось всего и сразу, и я умоляюще целовала его в ухо. Ганконер почему-то не двигался, застыл. Кажется, не мог говорить и дышать, только тихо хрипел. И как-то моментально взмок, как будто уже всю ночь на нём ездили. Еле сглотнул, вытер слюну с уголков губ, и всё-таки смог шепнуть:

— Не так быстро.

То ли яблочки Дэркето, то ли долго сдерживаемое желание лишали всякого соображения:

— Я хочу тебя, — и вздохнула, расслабляясь и раздвигая согнутые в коленях ноги, давая ему прижаться к промежности и никак не препятствуя в большем.

Он старался не торопиться, но чувствовалось, что думает только о том, как бы загнать, и непристойно возбуждал диссонанс между ощущениями: мокрые поцелуи с долгими дрожащими стонами и всхлипами, и то, как он взял себя рукой и жадно притирался снизу, иногда останавливаясь и пытаясь перевести дух.

Тихонько, смущаясь, сквозь зубы прошептала:

— Пожалуйста, не сдерживайся. Ты можешь делать всё, что хочешь.

Странненькие были ощущения: чудовищная похоть, делающая тело очень податливым — и непонятный иррациональный ужас, мешающийся с ней. Казалось, что когда Ганконер полностью овладеет мной — себя утрачу. И хотелось скорее проскочить этот момент, а Ганконер, хоть и дышал через раз, головы почему-то не терял:

— Я же чувствую, что боишься… Не надо, — губы тёрлись о шею, об ушко, и такой он был шелковистый и пылающий, что голову теряла я, — не бойся, я приказал добавить нужные травы в питьё, тебе легко будет принять меня, почти без боли, совсем чуть-чуть потерпи…

С нездоровой насмешечкой подумала, что он всё о своём толстом хуе переживает. Конечно, больше-то не о чем. Тут он слегка вдвинулся, и я поняла, что переживания были обоснованны. Да уж, от бестелесности он был очень далёк, и его телесность распирала до изумления. Охнула и напряглась, протестующе вцепилась ему в плечи, но ни о чём не попросила, понимая, что останавливать бесполезно. Да и не хотелось.

Он медленно втискивался, давая передохнуть и привыкнуть.

— Расслабься, не зажимай меня так. Больно, душенька, — его голос дрогнул невыразимой нежностью, и я почувствовала, как он осторожно притягивает мою руку вниз, заставляя взяться за то, что я не могла даже толком обхватить — тяжёлое, пульсирующее горячей кровью.

— Сама, — он хотел что-то ещё сказать, но не смог.

Остановился и ждал. Я медлила, и он просительно толкнулся. Наши пальцы переплетались на основании его члена, и это чувствовалось больше, чем просто физической близостью. Какая-то невозможная интимность была в этом, немного пугающая. Но возбуждение тоже было сильным, и спустя какое-то время он убрал руку: место на члене оставалось только для моих пальцев. Ганконер, похоже, хорошо собой владел. Его голос тёплым тёмным мёдом лился в уши, заставляя растечься:

— Я хочу весь быть в тебе, — и он легонько надавил, входя до конца.