И вздрогнула, наткнувшись на что-то большое. Подняла глаза — королевский олень дохнул на меня паром, и я увидела очень близко его морду с обындевевшими усиками. Большие знакомые руки потянулись сверху и подхватили, усадив на оленя. Выдохнув, привалилась к королю:

— Я не ждала… — думала, он в Эрин Ласгалене, и что встречать меня будут другие.

— Ну, я не торопился. Подзадержался в Дагорладском лагере, а тут как раз… — голос владыки был очень материальным и непристойно праздничным. Это даже как-то согревало в мире льда и холода.

Олень продолжил движение в сторону берега орков, стоявших тёмной стеной, и остановился перед Ганконером.

— Приветствую, владыка Ганконер, — зычный голос далеко разнёсся на заснеженной равниной.

Ганконер, кивнув, вежливо ответил на приветствие. Ему, кажется, было всё равно, чего от него хотят; сам он не хотел сейчас ничего и был очень отстранён. Но Трандуил и не стал продолжать общение с ним, обратившись уже к Силакуи, на квенья. Я не слишком хорошо поняла их беседу, а по лицу Силакуи и вовсе понять ничего нельзя было. Примерно догадалась, что Трандуил удивился, почему это моя жрица не следует за мной, а остаётся в Мордоре. Силакуи безразлично поведала что-то про договорённость и про то, что она более недостойна быть жрицей — и слагает полномочия. Трандуил озадаченно примолк. Силакуи никак не пыталась разрешить его озадаченность — наоборот, смотрела пустыми очами наглой балованной кошки, блестящими, как поток смарагдов у неё на груди. Король зло фыркнул, и я почувствовала, как он болезненно вломился мне в голову и начал беспардонно её перерывать. Крайне недовольно, осипшим голосом сообщила:

— Больно! — и дёрнулась от обиды.

— Прости, прости, valie, я позволил себе лишнее. Больше не буду, — осторожно придержал, чтобы не дёргалась, и кивнул, церемонно прощаясь и на квенья желая Ганконеру, чтобы тропы его всегда были золотыми и зелёными. Тот так же церемонно и равнодушно распрощался — и олень развернулся, увозя меня от прошлого.

Ехали мы не слишком долго, но очень быстро. Трандуил сочувственно молчал. Я тоже молчала, иногда безучастно стирая со щёк снег, в который на холоде превращались слёзы.

Ранний зимний закат ещё не начинался, а эльфы уже остановились на слиянии двух рек. Это было странным: сидхе любили деревья, и, при наличии малейшего выбора, останавливались там, где они есть, а не на открытой местности.

— Моргулин и Великий Андуин, — Трандуил взмахнул рукой, указывая на ещё незамёрзшую огромную реку, в которую впадал Моргулин, вдоль которого мы двигались всё это время. — Здесь хорошее место для обряда. Плохо, что Силакуи не захотела поехать с нами, она сильна в древней магии. Обычная действует на тебя непредсказуемо, но этот обряд, созданный для эллет, потерявших детей, чтобы не дать матери умереть от несчастья и позволить жить дальше, должен помочь. Разреши утешить твоё горе, божественная. Великая река унесёт его. Горевать для тебя — хворь разума и грех.

Мешком сваливаясь с оленя в руки Трандуила, я только плечами пожала: мне было всё равно. Тот, поставив на снег, взяв за плечи и внимательно рассмотрев, что-то сам для себя решил и сказал:

— Тебе нужен обряд. И согреться, — и, как будто сам себя убеждая, — да, согреться точно нужно.

— Я не мёрзну, — холод снаружи и правда чувствовался, но было как-то без разницы.

Трандуил в ответ недовольно буркнул:

— А надо, чтоб мёрзла. Всё-таки как некстати эта старая кошёлка… лучше, чтобы женщина ритуал проводила, но обойдёмся тем, что есть. — И, как бы между делом, — что у вас за договор?

— Она останется с принцем до совершеннолетия. Будет воспитывать. Сделает эльфом.

Король одобрительно прошелестел:

— Эльфом — это хорошо. Это очень хорошо… И что взамен?

— Ничего… — и, смешавшись, — я не помню.

Трандуил крепко задумался.

— Во всяком случае, я видел её ауру: всей её жизни осталось как раз лет на четыреста, а совсем недавно я думал, что она всех переживёт… и куда-то она всю свою силу бухнула. Не помнишь, значит? Ну хорошо, договоры жрицы с богиней не моё дело, — он тяжело, очень недовольно вздохнул.

Пока мы разговаривали, на песчаной обледеневшей косе на слиянии рек вырос высоченный шатёр из белого шёлка. Откуда-то рядом с ним взялся здоровенный гонг из чёрного железа, с лежащей рядом каменной колотушкой и огромный чан из серебристого металла. Похоже, тут всё было заранее подготовлено. Эльфы руками, как мужики носят воду в баню, в кожаных бурдюках, из которых в другое время поили лошадей, споро носили воду из Андуина и наполняли чан. Вода в нём была черна и дымилась от мороза. Когда чан наполнился, у шатра остались только Трандуил с Рутриром и ещё незнакомый шаман, помоложе.

— Всё, можно приступать, — Трандуил кивнул Рутриру и обернулся ко мне: — разуйся, богиня, и входи в шатёр.

Внутри были сумерки — свет наличествовал только тот, что проходил сквозь шёлковые стены. Ноги, которые было обожгло ледяным песком, ступили на расстеленную белую ткань.

Двое, Трандуил и Рутрир, вошли следом, в длинных белых рубашках, очень простых, и в примитивных, по виду очень, очень древних масках с рогами.

Трандуил хлопнул в ладоши и речитативом что-то пропел, совсем непонятное — и тут снаружи тяжело ударили в гонг, и этот медленно затухающий звук, похоже, ввёл меня в транс.

Помню, как равнодушно выполняла всё, что скажут: снимала с себя одежду, не торопясь и не задерживаясь, войдя в какой-то странный ритм. Трандуил брал вещи и передавал Рутриру. Куда тот их девал, я не смотрела. Собственная нагота не смущала, и холод вокруг тоже.

Помню, как перед моими равнодушно смотревшими в никуда глазами проплывали тканевые полотнища, которыми кто-то взмахивал — но уж очень как-то медленно, и монотонный голос пел на квенья что-то вроде: «Ты не смотришь на мир печали»; потом ноги перестали касаться земли, и меня совершенно не волновало, что я стою в воздухе, а под ногами взмахивают другие полотнища. Монотонный голос выводил: «Твои ноги не ступают по земле печали»; гонг всё ударял и ударял, и его звук наслаивался сам на себя, замедляя время и выводя его за собственные пределы.

В какой-то момент я сама почувствовала желание выйти наружу, и, почти не удивляясь, что ступни идут по воздуху (это было так мягко!), я вышла. Ритмы гонга и пения становились всё сложнее. Вышедшие следом шаманы подошли к чану; Рутрир набирал воду в большую круглую чашу, передавал её Трандуилу — и тот выливал её мне на голову. «Вода Великого Андуина забирает твою печаль и вместе с нею уходит, возвращается в своё ложе; уносит твою печаль в море, к островам бессмертных, в Валинор; у тебя нет больше печали, ты можешь жить на земле смертных», — печальное затухающее пение-шелест звучало, как голоса древних духов; вода, стылым ручьём стекавшая с волос вниз по телу, образовывала ручеёк, замерзающий на ходу, но всё равно стремившийся к Андуину. Когда чан был почти пуст, ручеёк, наконец, добрался до реки и впал в неё — а я почувствовала навалившийся лютый холод и очнулась, страшно трясясь. Поняла, что на землю упали сумерки и что ночь близка.

Помню, как Трандуил помогал надеть эльфийскую мужскую одежду, как закутывал в тёплый плащ и вытирал мокрые обледеневающие волосы; когда к шатру подъехала остальная свита, владыка вскочил на оленя, подхватил меня и обернулся, швыряя комком огня размером с голову, и тот с гудением врезался в шатёр, тут же полыхнувший — казалось, до небес. Так, как будто это был склад горючих материалов.

Эльфы на хорошей скорости удалялись прочь по снежной целине, и я иногда оглядывалась на зарево; оно долго было видно во тьме.

Муж, прокручивая фарш, сочувственно-понимающе спрашивает плачущую жену: