А пели хорошо, такого канона прекрасного не слышала, и понимала, что дело не только в голосах, а и в чувстве, и в том, что близнецы поют. С тайным стыдом, радуясь, что некому услышать мысли, снова думала, каково было бы… третьей быть. Толстой в «Крейцеровой сонате» что-то писал про то, что музыка не делает человека лучше, а внушает ему иллюзию, что он стал лучше, и это плохо. И он же писал, что жизнь без нравственности — сон.

Я была лучше, чем есть, пока слушала, и радовалась иллюзии и жизни своей безнравственной — и прекрасной.

Улыбалась и кокетничала с обоими братцами, не думая ни о чём.

В спальню провожать пошли оба, и я была страшно заинтригована, начиная думать, как, так сказать, музыкальный канон они исполнят телесно. Трусила, но храбрилась.

Но — не в этот раз. У самого порога Риэль мягко оттёр брата плечом и в глаза ему посмотрел. Тот зло хмыкнул, но отступил. Пожелал витиевато мне хорошего сна на квенья и ушёл.

Риэль остался один. Дышал неровно, в зыбком свете светлячка было видно, как вздымается его грудь. С усилием выровнял дыхание, осторожно спросил:

— Ты позволишь?

Не очень-то разделяя его волнение, еле подавила улыбку — ну не ждал же он, что, позволив вчера кое-что его брату, ему я откажу? У них, похоже, приняты старомодные такие классические ухаживания. С поцелуями. География поцелуев — ну, уж это у народа эльфийского традиции такие.

Кивнула:

— Входи.

Он стоял столбом в середине комнаты, как будто двинуться боялся, пока я раздевалась да в постель залезала.

Села в постели, натянув одеяло до подбородка, посмотрела на него — молча подошёл, неловко присел на край. Сама протянула руку, провела по его окаменевшей скуле, спросила:

— Ты позволишь себя поцеловать? — увидела, как распахиваются его глаза, и тут же прижалась к приоткрытым губам.

Трясло его здорово, и он как будто не знал, что делать. Мне бы, может, призадуматься, но увлеклась. Оторвавшись от поцелуя, даже в полутьме заметила, что он очаровательно покраснел, весь, включая возбуждённо и растерянно подёргивающиеся уши. Показалось, что окончательно сейчас мальчишка смутится и сбежит, и не выдержала: напоследок обняла покрепче и жадными губами вобрала в рот подрагивающую верхушку острого уха. И, кажется, довольно сильно куснула.

Ну что сказать: эффект… был.

Эффектом я была скорее довольна, и, приятно удивлённая фантастической горячностью любовника и его самоотдачей, через какое-то время почувстовала себя сытой, довольной жизнью кошкой. Целуя его в ушко, мельком подумала, что и братца его вчера надо было сразу за ухо кусать — ну отлично же действует.

Но Риэль за себя отомстил. Когда мы обессиленно лежали в объятиях друг друга, не находя сил встать и снять разодранную одежду, он, обретя наконец дар речи, тихо извинился:

— Богиня, прости. Я потерял разум. Это в первый раз для меня.

Я только полузадушенной мышью пискнула, а он продолжал:

— Всё, на что я мог надеяться — умереть на твоих глазах, и мне была сладка эта мысль. Но никогда не думал, что ты станешь моей первой возлюбленной.

Посткоитальные разговоры располагают к откровенности, а случае Риэля, так тем более, и я много что узнала: и что турнир показал, что шансов против владыки нет ни у кого из участников, и что Риэль думал вызвать и умереть — брат в таком случае точно заимел бы детей, но брат и удерживал, говоря, что, возможно, в будущем… а какое будущее, если я люблю аранена — ведь любишь, богиня? — видно, что да…

Аргонеот лучше держался, у него был опыт, приобретённый в сексуальных мистериях, в которых он участвовал, как глава рода, Риэль же берёг себя сначала для невесты — знаешь, богиня, у нас принято, считается, что, если оба девственники, дети легче получаются, сразу после свадьбы, поэтому многие хранят девственность до брака… — потом потому, что… он часто умолкал, смешавшись, и я не знала, что делать с этим клубком терний.

Постаралась нежно освободить его от обрывков одежды, освободилась сама и накрыла нас обоих одеялом — девственника моего так развезло, что шевелился он с трудом. Шептала ему всякие глупости, обещала с три короба… он уснул, и я следом.

Засыпая, утешалась мыслью, что, похоже, братцы в разуме: Аргонеот младшенького от поединка удерживал, а оговорочка, что я стала первой для Риэля, предполагала, что будет и вторая, как минимум. Бабушкиных жуков было жалко, и, сколько я разобралась в Трандуиле, шанс удержать его от убийства был даже в случае, если всё откроется — но только если братья не пожелают умереть, а они не хотели вроде бы, и я надеялась, что увижу расцвет их самих и их рода.

Проснулась с отчётливым ощущением, что скучаю по Эрин Ласгалену до боли в сердце. Я вроде бы и была в нём, но тайный узел на паутине бытия ощущался местом вне времени — хоть и понимала я, что ясень близнецов прекрасно существует в, если так можно выразиться, реальности.

И сын, сердце болело и за него — пусть ни для кого, кроме нас троих, время не шло, и в этом «здесь и сейчас» можно было прожить сколько угодно… по скольку жили ребятишки в этой своей Нарнии? Вот удивительно, как это они оставались детьми, живя в волшебном задверье десятилетиями… хоть бы и взрослели медленно, как эльфы. И этот четырёхсотлетний эльфийский щенок, прижавшийся во сне, трогательный, пахнущий молоком и лесом, с еле заметным золотистым пушком на белоснежной коже — как мне обидеть его?

Вспомнила его вчерашнего и чуть усмехнулась — ну да, местами вовсе не щенок, но что ж мне делать?

Погладила его тихонечко, полюбовалась — он спал, как убитый, что для эльфа было совсем не характерно. Вспомнила, как Леголас тоже первое время после занятий любовью терял силы… может, на них это так действует с непривычки, а у этого так и вовсе первый раз.

Раздумчиво оделась — почему-то мышки не платье принесли, а мою дорожную мужскую одежду.

Узенькая лесенка, стены, почти обтирающие бока — с болью вспомнила грандиозность дерева Ланэйра — но есть и общее во всех эльфийских домах: естественность, тёплое дерево, ласкающее босые ступни… но если дом эльфийского герцога был похож на храм, то ясень близнецов напоминал волшебную шкатулку с кучей отделений и потайных ящичков.

Лесенка спускалась в столовую, тоже невеликую: стол да камин с подушками и шёлковыми матрасиками перед ним; да круглое окошко с перекладинами крест-накрест, из кривоватых, необработанных палок — и ветки ясеня с белёсыми от первых заморозков, но ещё не облетевшими листьями; и лес, который рос ниже огроменного дерева, и поле, а за ним река, и, в отдалении, на том берегу, ясень Галанодель, а там — ещё дальше, уж не видно — гора, в которой королевский дворец располагался. Смотрела, как и правда из волшебной шкатулки, с изнанки мира — близко и одновременно очень далеко от меня был Эрин Ласгален.

Не сразу заметила Аргонеота, сидевшего вроде бы и на виду, но, когда эльф неподвижен и не хочет привлекать внимание, его легко не заметить. Он же как-то очень внимательно отследил тоскливый взор, и это я успела понять. Встретился со мною взглядами, улыбнулся, сердечно поприветствовал; мыши разом накрыли на стол.

И я радовалась пышкам и морковному соку, лучше которого не пробовала (ну как, как в не слишком-то солнечном Ласгалене вырастает такая морковка?), парному молоку и весёлой беседе. Задумалась, что здесь часто чувствуешь себя счастливым ребёнком, и не магия ли это, эльфийская, связанная с очень тонкими душевными настройками… и ведь как раз такие штуки у них считаются престижными, и, возможно, достойными зависти. И, скорее всего, жилище юных эльфийских герцогов соплеменники должны ощущать роскошным именно поэтому, а скрипучие рассохшиеся лесенки (и скрипят-то небось в какой-нибудь изысканной тональности!) да мох по стенам только очарования добавляют.