Наконец сзади раздался мягкий перестук копыт, и нас на галопе нагнал Риэль.

С восхищением смотрела на великолепного гнедого, чья широкая грудь раздувалась, как мехи, точёные ноги еле касались тропы — он летел, и, казалось, они со всадником сейчас были одним существом; тёмная грива коня мешалась со светлой эльфийской. Риэль, похоже, коня не седлал — узды так точно не было. Но как-то он его осадил, и тот пошёл рядом, всё ещё приплясывая и подёргивая лоснящейся коричневой шкурой.

Аргонеот молчал с отчётливой укоризной. Риэль тоже помолчал, потом сухо сказал:

— Не медитируется.

Тряхнул головой, как будто сбрасывая неодобрительно повисшее молчание старшего, и протянул руки:

— Богиня, ты позволишь? — а глядел так, будто боялся, что откажу.

И я, в общем, хорошо понимая, что всё, что достаётся одному, должно достаться и другому, сделала движение навстречу и ловко была перетащена на спину неосёдланного Риэлева жеребца. Аргонеот не сказать, чтобы обрадовался, но вежливо-пристойный вид сохранил.

О правильном восприятии рассвета над Быстротечной: куда смотреть, о чём думать и что понаписали эльфийские поэты на соответствующую тему, говорил Аргонеот.

Риэль, похоже, спёкся. Это ощущалось почему-то невыносимо лестным. Он был тих, как котёночек, и приятен в ощущениях, как, наверное, тысяча котяток. Ласковое тепло окутывало, как лебяжий пух. У меня перестали мёрзнуть руки и нос, но ощущение от объятий младшего путало восприятие, и я наверное, не так хорошо воспринимала красивое, которое мне показывали, хоть и старалась быть внимательной. По лёгкой, не очень-то доброй усмешке Аргонеота понимала, что получается, кажется, так себе, пыталась выпрямиться, стряхнуть истому — но Риэль тут же снова прижимал к себе, непосредственно, как ребёнок кошку, и голова становилась пустой, а тело непослушным.

Жданный завтрак уже не вызывал энтузиазма, ела рассеянно, а Риэль так и вовсе ронял то одно, то другое. Пыталась скрывать удивлённые взгляды. Аргонеот свои неодобрительные не скрывал.

В кузнице я не заметила, чтобы Риэль был чем-то нехорош, но брат постоянно рычал на квенья, что то не так и это — и периодически отбрасывал заготовки в угол, где лежал хлам на перековку.

Потом остановился, снял фартук:

— Хватит. Мы так труды за год загубим, — и вышел.

Недовольно полоскался в бочке, и вчуже смотреть было холодно — вода ледяная!

Риэль сел молча рядом, не прикасаясь, но всё равно стало тепло и голова закружилась.

Аргонеот, намывшись, подошёл к мечам, лежавшим на приступочке. Недовольно кинул одним в Риэля. Тот поймал и тихо, без вздоха, поднялся. Вздохнула я, потому что начала подмерзать.

И холод стал метфизическим и не очень-то приятным, когда Аргонеот на брата напал и начал гонять того по поляне. Вчера они не так тренировались. Сегодня чувствовались искренний гнев и злоба, и желание поставить на место. Братья становились всё быстрее, и я понимала, что вчерашние танцы были медленными — для меня, чтобы смотрела и любовалась, а сегодня не о том думают, и жалась к косяку, не зная, что делать, с опасением и тоской посматривая на яростный лязгающий вихрь.

Закончилось всё быстро: они остановились, и я увидела, что Аргонеот прижимает лезвие к шее Риэля:

— Ты неосторожен, брат, — ледяное шипение на квенья.

Плохо. Квенья — это плохо. Заёрзала, думая, как предотвратить возможный реальный поединок, но Риэль спокойно на синдарине ответил:

— Я не в форме, — и бросил свой меч.

И всё как-то разом стало получше. Аргонеот с недовольством, но тоже на синдарине буркнул:

— Вижу, — и убрал оружие от шеи брата.

Посмотрел на него, на меня и мрачно, но примирительно хмыкнул:

— Идём домой.

Ну, домой мы сразу не пошли, а нога за ногу двинулись к источникам. Деловитые, нагруженные одеждой мышки нагнали нас по дороге, обошли, как стоячих, и усвистали вперёд.

На меня от подспудного ужаса напало словесное недержание, и я бодро тарахтела об эльфийской поэзии, поглядывая на отмалчивающихся братьев. В полуденном свете их светлая кожа была того же оттенка, что и кора буков. Они сливались с лесом, были частью его. Не в первый раз мелькнула мысль, что, всё-таки — боги.

Аргонеот, поймав взгляд, с усмешкой (ноги обмякли от облегчения — отходит!) спросил:

— Что, нравлюсь? — смущенно заставив отвести глаза и умолкнуть, потому что было и что-то нехорошее в том, как он спросил.

Собственно, на источниках я уж старалась не слишком пялиться, умиротворённо отогреваясь.

Кажется, не уверены в себе почему-то братья. Я б шла у них на поводу, да они, похоже, и между собой поделить не могли без ссоры. Силакуи-то их подавала как почти одно целое, и я ждала, что опытные в амор де труа братья всё сделают легко и естественно. Но, судя по тому, как они со мной себя вели, это не было для них естественным. А, с другой стороны, что Силакуи было делать — дать одному и не дать другому ещё хуже; но сейчас, пожив с высокородными, я понимала, что они, может, и правда мальчишки, и кто знает, сколько у них опыта и каков он.

Кажется, они всё-таки были достаточно близки, чтобы не передраться, и это грело, но как вести себя, не знала. Поэтому на вопрос о приведении в гармонию фэа и хроа только согласно кивнула и легла ничком, расслабляясь.

День прошёл за канастой, в которую кое-как научилась играть у Ганконера, да за разговорами. Выигрывала я только так — видно, Ганконер был вышесредний учитель… или, скорее, братцы были сегодня такие же игроки, как ко́вали и поединщики. Никакие. У Риэля так и карты из рук валились.

Зато братья оттаивали, становясь тёплыми: оживились, начали смеяться. Из-под карточного веера посматривала, удивляясь, как всё-таки шелка и драгоценности скрадывают бычью мускулатуру, делая братьев прекрасными фарфоровыми куклами, и как вольготно сидят они на подушках у огня, украшая собой пространство.

При всей своей манерности — естественные, как воздух. Эти изящные запястья, лукаво опущенные ресницы, куртуазные разговоры об искусстве — и кузнецы, бойцы ближнего боя… всё-таки как разнопланово воспитывают аристократию у эльфов. Бойцы и пахари.

День проскочил, как и не было, и я всё никак не могла нарадоваться, что сижу у камина и не надо мне никуда бежать по скверной погоде, что не мёрзну, что не надо ожидать нападения. Это было почти невыносимое удовольствие. Иногда уколом вспоминалось про сына, про аранена и короля со свитой, и тут же приходило понимание, что здесь и сейчас — безвременье, и удовольствие от тепла и безответственности накрывало с новой силой.

После ужина задумалась, не пойти ли спать. Встала-то с петухами, так почему бы не перейти в куриный режим совсем и с сумерками и заснуть, но увлеклась разговорами и переместилась обратно к камину. Кроме переливающейся в камине саламандры, другого света не было, говорили мы тихо — и вдруг в паузе засвистела флейта.

Осеклась, прислушалась — свистит ниоткуда.

— Мышки, — Аргонеот, улыбаясь, без голоса, одними губами.

Ах да, они же играют… Слушала, боясь, как бы мышь не застеснялась и не умолкла. Она и правда умолкла, но через паузу вступила скрипка и колокольчики, потом ещё какой-то духовой инструмент с низким мягким звучанием.

Вздрогнула, не сдержавшись, когда Аргонеот запел, и наконец-то узнала старую-престарую песню «Зелёные рукава». Написанную неведомым человеческим менестрелем веке так в пятнадцатом. Ну, судя по всему, и не в пятнадцатом, и не человеческим…

Риэль вступил с задержкой на такт. Пел те же слова, но позже и по-своему, и дивная гармония получалась. Замерла, боясь спугнуть уже не мышек, а братьев, но они смотрели друг на друга, и вряд ли можно было смутить их движением или взглядом. Всё-таки понимание у них между собою далёкое от обыденности, и это сейчас очень чувствовалось. Слышала я и раньше пение по канону, с задержкой, и даже помнила, что голос, вступающий первым, называется пропо́стой, а второй риспо́стой. И это всё, что я помнила. Усмехнулась, подумав, что во всём я дилетант, и есть смешная неправильность в том, что эльфийские аристократы, за свою жизнь ставшие профессионалами во всём, о чём я только слышала, носятся со мной, маленькой и ничтожной. Взгляд ловят, от прикосновения бледнеют и теряют дыхание… что им это пламя — Бич Божий, повод для смирения? Пожалуй, таким титанам стоит смиряться, наверняка полезно…