Я переступила — и как будто оказалась в тревожном вихре: с той стороны тут же подхватили, начали раздевать, чем-то мазать, поднесли какое-то питьё…

Рожала я, как королева, каковой и являлась: вопила, сколько хотела, и никакие медсёстры меня не одёргивали, что-де орать незачем, ничего выдающегося не происходит. С точки зрения присутствующего консилиума эльфийских целителей и служанок, очень даже происходило.

Было больно, и я как будто со стороны слышала звериные, истошные крики. Казалось, человек не может так кричать. Помню бледное, искажённое ужасом и состраданием лицо Ганконера — но только в самом начале. Сначала он стоял у кровати, потом немного отошёл, а потом я в какой-то момент услышала звук падения тела; это ни на чём не сказалось, его тут же вынесли. Слаженно так, оперативненько.

— Элу Ганконер не видел родов. Ничего, продышится на свежем воздухе, — голос Трандуила был полон бессердечия. — Всё идёт хорошо, всё идёт как надо. Держись.

Мне было полегче, наступил перерыв между схватками, и даже появилось какое-то любопытство к окружающему:

— Элу Ганконер… прошёл через ад… — говорить всё равно было трудно, — неужто страшнее?

— Не знаю, я в аду не был. Сама спросишь. Но когда рожает ТВОЯ женщина ТВОЕГО родного поросёночка — это волнительно. Вот он и не выдержал. Это ничего, это бывает, — владыка считал пульс, держа за запястье, — Держись, дыши, как учила Силакуи. Схватки скоро начнутся снова, и будут всё сильнее.

В моих ощущениях, сильнее было некуда — и те, что уже были, казались перебором. Подумалось, что если они станут сильнее — просто умру, и я запереживала:

— Ребёнок? С ним всё хорошо? Я не убью его?

Владыка посмотрел зло:

— Не думай о глупостях. Родишь. Всё хорошо. Но даром он тебе не достанется. У сверхчувственности твоего божественного тела есть обратная сторона: боль ты тоже чувствуешь великолепно, и для тебя это не будет лёгким, но… Всё. Идёт. Как надо! — сжал запястье, глянул потемневшими очами, и я почти провалилась в них.

Во всяком случае, кажется, даже поспала и проснулась от следующих схваток. Теперь у кровати могли падать в обморок хоть всем консилиумом — я бы не заметила. Плохо помню те муки. Помню, была уверена, что умру, и порывалась скулить, чтобы уже резали и достали дитя, и боялась за него, но говорить не давала боль, даже дышать было трудно.

Помню, что в момент просветления и краткого отдыха Трандуил утешал, говорил, что рожаю хорошо, что повезло мне с широкими бёдрами и эластичными тканями. Хотела ответить — и почувствовала, что не могу: связки перенапряжены и болят. Подумав, что голос сорвался от воплей, промолчала и только прикрыла глаза, показывая, что слышу.

— Потерпи. Сейчас будет самое ужасное, но ты думай о том, что конец близок. Ты почти родила. Держись.

И было ужасно. Кричать я уже не могла, только хрипеть и скулить. Откуда-то во рту оказалась деревянная палочка, и я вгрызалась в неё. Казалось, что сейчас мышцы начнут рваться от напряжения — и вдруг всё кончилось.

Хотелось провалиться в блаженное забытьё от отсутствия боли, но не давал страх — за младенца. Тревожно всматривалась в спины стоящих в отдалении целителей, склоняющихся над чем-то, вслушивалась в то, что говорят:

— Хороший… всё хорошо.

— Молчун какой, — узнала голос Трандуила, и тут же послышался звонкий шлепок, после которого в фильмах с соответствующим сюжетом раздавался недовольный вопль младенца, а все вокруг радовались.

Младенец вопить не спешил, но я услышала, как он недовольно вякнул, и обеспокоенно приподнялась. Чтобы увидеть, как над целителями под дружное аханье взмывает что-то багрово-красное. Сердце ухнуло в пропасть, но тут же раздался спокойный голос Трандуила:

— Поймал. Склизкий, сволочь! Давайте тазик, сам помою. И пелёнки эти королевские, чтоб их!

И тут же зашипел:

— Ай! Укусил, собачонок! — и, быстро, — отдавайте матери, как есть!

Окружающие зашелестели увещевающе, что традиция-де требует намыть принца и завернуть в парадные пелёнки перед тем, как передавать матери.

— Так отдавайте! А то он ещё кого-нибудь укусит: он, кажется, ядовитый! — и целители тут же разделились на две группы.

Одна засуетилась вокруг Трандуила, и оттуда послышались тревожные возгласы:

— Владыка, что вы чувствуете?

— Что прокусил до надкостницы, сучонок! Весь в папеньку! — и, слегка успокоившись, — яд гемолитический, помощь не требуется.

Судя по сдавленным ругательствам, процесс исцеления шёл успешно, но ощущения приносил неприятные.

Другая часть целителей кое-как, безо всякого пиетета доволокла крайне недовольного, грозно вякающего и извивающегося новорожденного до моего ложа и с облегчением сгрузила на него.

Младенец, будучи отпущенным, тут же утих и задышал спокойно. С трепетом смотрела на багровое, как будто помятое, в синюшных тенях, крови и слизи тельце. Да, ему, видно, тоже нелегко пришлось. Только собралась взять, как он сам встал на четвереньки и пополз наверх. Я смотрела с изумлением: человеческие младенцы, которых я знала, не были с первого дня способны на такие вещи. Подумала, что это и не человеческий младенец, и потянулась навстречу.

Ух, какие серьёзные глаза! На картинках видела, что они у маленьких бессмысленные и почти бесцветные, а у нашего сразу чернющие.

Почувствовала, как накатывает эйфория, заставляющая забыть боль, как рвётся ему навстречу моя бессмысленная, полная счастья улыбка — и ужасно удивилась, когда он тоже разулыбался в ответ. Мда, человеческие младенцы в первый день точно не улыбаются… Ну, человеческим младенцам и кусаться нечем… впрочем, он тоже был вполне беззубым. Не думая, чем он там укусил владыку, обняла и поднесла к груди, и он тут же солидно так зачавкал, обнимая её ручонками и иногда тяжело вздыхая. Настрадался, бедолага.

Было мне, как бы это сказать… лучше, чем ожидалось, но хуже, чем хотелось бы. Послеродовая эйфория и общее ощущение счастья это да, но при этом как будто палками побили. И внутри тоже. И ещё безнадёжная такая вымотанность — казалось, никогда она не пройдёт. Поняла я матушку Феанора, так и не оправившуюся толком от родов, когда очнулась от тяжёлого сна посреди ночи. Рядом стояла колыбель, младенец тихо посапывал. Я пошевелилась — вроде бы общее состояние позволяло встать и не развалиться при этом.

— Не вставай, valie, — Трандуил сидел в кресле с высокой спинкой, глядя на огонь в камине, вполоборота, и в отблесках огня было видно кисть на подлокотнике, держащую бокал, да серебрящиеся волосы, — ты ещё нездорова. Впрочем, раз ты проснулась, давай посмотрим получше.

Со смущением и недовольством смотрела, как он начал снимать кольца.

— Не могу. Мне надо.

— Вставать не требуется, — последнее кольцо тихо звякнуло об стол, Трандуил встал и подошёл.

И наклонился, доставая из-под кровати судно.

Закрыла глаза от стыда, но всё равно выступили злые слёзы.

— Valie, я целитель, — мягко напомнил владыка.

Сноровисто подставил, подождал, глядя в другую сторону, убрал обратно и вытер меня. Чем-то мягким — чем, не смотрела, напряжённо отвернувшись.

Всё-таки руки его дороже всех сокровищ Арды. Эта мягкость и точность, тепло и лёгкость — и сила… великий целитель.

Он только фыркнул, тщательно намывая их в тазике. Поднял, стряхнул воду и взял полотенце. Вопросительно глянула, когда он отбросил его и начал так же неторопливо смазывать пальцы.

— Мне нужно осмотреть руками. Поверхностный осмотр и пальпация не дают полной картины, — и кивнул, давая понять, что надо откинуть одеяло и быть готовой.

С глухой тоской подумалось, до чего странно принимать его помощь, оказываемую с эдакой специфической отстранённостью и деликатностью, с холодным спокойным лицом — помня всё, что он делал… раньше, когда мы были близки. И какое лицо у него бывало тогда.