— О, брат, это твои! — пока я с подозрением соображала, что значит «твои», один из мужиков (какие они всё-таки огромные и неуклюжие!) толкнул другого локтем: — Брат по молодости тоже толкинутым был! — и загоготал.

Второй мужик закатил глаза, но смолчал, а у нас спросил:

— Что, ребятки, косплеите?

Смотрела на них, давя в себе «Да сияет звезда в час нашей встречи», пытаясь перейти на родной язык. Но что ответить, сообразила:

— Добрый вечер. Да, косплееры.

Всё-таки Россия, значит.

— А мы-то думаем, кто это нашу картошку ворует! Решили сходить посмотреть.

Смутилась. Ну да, украли. Пока думала, что ответить, мужик махнул рукой:

— Да ничего. Мы не в претензии. Ещё возьмите, если нужно.

Выдохнула. Странно. Не в претензии, однако, прийти не поленились. Мужик же, размахивая руками, уже нахваливал наш косплей и сетовал на мимоезжих прощелыг, норовящих наворовать картохи. А у них с братом, значится, коттедж, и камеры понатыканы, и они этих ворюг гоняют иногда. Смутилась, но похоже, мы для обокраденного перестали почему-то принадлежать к бесстыжим ворюгам. Наверное, как собратья по косплею.

Мужик, намахивая руками, вдохновенно рассказывал, как сражался (за орков, понятное дело!). Интересовался, есть ли у нас общие знакомые — я в ответ помычала.

— Совсем забыл, меня Пётр звать, а брата Павлом.

Вздохнула, вытягивая из памяти неприятно звучащее человеческое имя:

— Анна.

— Так будем знакомы! А парень-то что, немой?

Глоренлин до сих пор не изронил ни звука.

Ну да, немой… это он из высокомерия молчит. Быстро ответила:

— Он иностранец, языка не знает совсем, — и подумала, что не соврала вовсе, — Глоренлин зовут.

— О, Глоренлин, — Пётр протянул руку, легко и непринуждённо перейдя на английский: — Nice to meet you!

Твою мать! Ну да, коттедж, камеры, Толкин… приглядевшись, поняла, что и бороды-то у братцев барбершопные, непотребно ухоженные. А ватники — это так, для аутентичности.

Эльф молчал, но хотя бы руку принял и позволил потрясти. Но аутентичности никакой в нём не было, и тепла никакого тоже. Убивать не собирался, и то хлеб. Вздохнула:

— Он и английского не знает.

— А какой знает?

Полиглоты чёртовы! Уклончиво ответила:

— Синдарин точно знает. Мы на нём общаемся.

В ответ Пётр восхитился высочайшим уровнем нашего погружения, и на невыносимо корявом синдарине сообщил Глоренлину, что звезда сияет в час нашей встречи, и что надеется он, что пути, приведшие нас сюда, были зелены. Эльф, невозмутимо ответил по всем правилам. Дальше приветствия познания Петра в синдарине, видно, не шли, потому что он перешёл обратно на русский и незамедлительно предложил отметить знакомство. Брат Павел был послан в коттедж за водкой. Слегка расслабившись и обнаглев (когда ж ещё придётся!) спросила, нет ли сосисок и майонеза.

И они на троих раздавили бутылку водки. В смысле закуси тон был выдержан почти безупречно: лук, порезанный четвертушками, сало, крупная соль и чёрный хлеб. «Почти» получилось потому, что Павел приволок ещё здоровый кусок рокфора. И теперь водку им закусывал, сопя и подбирая рукава ватника.

Мне вручили пачку куриных сосисок и майонез. Пожарила сосиску на палочке, плюхнула на неё майонеза и задумчиво укусила — м-да, невкусно мне. И тут же поймала быстрый взгляд Павла. Мужики заканчивали бутылку, и разговорный синдарин Петра становился всё храбрее и всё больше походил на русский. Глоренлин пил, не закусывая. К началу второй бутылки (Павел, понятное дело, не был дураком, которого за одной пошли, он одну и принесёт) они весело чокались и так разговаривали, как будто понимали друг друга, причём Пётр уже на чистом русском рассказывал, как он лихо текстолитовым мечом мочил эльфов в каких-то там Пустых холмах, и рыжая борода его победно вздёргивалась. А эльф с любезной улыбкой вещал, что даже человека красит попытка выучить высокий язык. И ушком подёргивал. Павел больше молчал и смотрел. На эльфа и на уши его.

Мне тоже говорить не хотелось. Выкатила наконец картофелину из костра, разломила, обжигаясь — и почувствовала, как по лицу потекли слёзы.

Поэт Генделев как-то писал, что, живя в Израиле в эмиграции, в гостях был отпотчеван советским киселём, сваренным из брикета. Кто-то в подарок прислал. И что коренные израильтяне, попробовав, с отвращением отказались, а Генделев на пару с хозяином дома, тоже бывшим россиянином, всю кастрюлю, давясь, съели. Тоже с отвращением, потому что гадость. Ели и плакали. И дым Отечества… Набокова вспомнила:

Бывают ночи: только лягу,

в Россию поплывет кровать,

и вот ведут меня к оврагу,

ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте, со стула,

где спички и часы лежат,

в глаза, как пристальное дуло,

глядит горящий циферблат.

Закрыв руками грудь и шею, —

вот-вот сейчас пальнет в меня —

я взгляда отвести не смею

от круга тусклого огня.

Оцепенелого сознанья

коснется тиканье часов,

благополучного изгнанья

я снова чувствую покров.

Но сердце, как бы ты хотело,

чтоб это вправду было так:

Россия, звезды, ночь расстрела

и весь в черемухе овраг.

И вот было ощущение, что Глоренлин дождался, чего ждал. Потому что он встал, поклонился собеседникам и внятно попросил:

— Блодьювидд, скажи своим сородичам, что нам пора.

Недоуменно нахмурилась:

— Уже?

— Да. Время.

Вздохнула и начала благодарить хозяев.

Пётр посмотрел неожиданно ясно и очень трезво, мягко спросил:

— Нужна ли вам помощь, высокородные?

Ого. Хотя, раз он сам играл, то живое эльфийское ухо от любого косплея отличит, а психика у ребяток оказалась пластичная. Поняли.

Слегка смутившись, перевела вопрос и подоплёку Глоренлину. Тот церемонно снял с пояса нож, протянул с поклоном Петру, изысканно благодаря — и, пока тот ошалело рассматривал эльфийскую вязь на ножнах, Глоренлин взял меня за руку, и пространство схлопнулось радужной раковиной.

сгорали в небе метеоры

по пляжу освещая путь

а в волнах мягкого прибоя

планктон светился голубым

© nilyin

Схлопнулось — и тут же захрустело под ногами ракушками и песком тёплым. Такое ощущение, что в любой иной мир приходишь сначала ногами. Не торопясь открывать глаза, думала, что и покойников, видно, не просто так вперёд ногами выносят. Что-то легко мне даются перемещения — а ведь за секунду меняется температура, давление и много что. Помнится, после первого путешествия, когда меня перетащили в Арду, я в том лесу очнулась нескоро, судя по промокшей пижаме и общему состоянию. И потом, когда Ганконер украл, сутки плохо было. А тут здоровой себя чувствую, ни тошноты, ничего, хотя позднее лето средней полосы сменилось тропическим теплом. Открыла глаза, и точно: белый песок, прозрачное зелёное море, бирюзовое сияние небес. Только тихо очень, ни ветерка.

Из Глоренлина, может, ещё почище Дракон бы получился, чем из Ганконера. И побезумнее.

Повернулась, нашла взглядом — уж под ним-то ракушки не хрустели! И — ах, эта гордая осанка, эти текучие движения! Что ж, если эльфийских подростков первые сто лет только дышать да двигаться учат, не приходится удивляться, что люди опознали эльфа.

Улыбнулась:

— Это твоё любимое место, эру Глоренлин?

Он поморщился в ответ:

— Царапает.

На недоуменный взгляд неохотно пояснил:

— Имя. Ведомое всем. Хочу, чтобы для тебя было иное, только наше.