Ллионтуила я так и не увидела, зато на Ланэйра натравили тролля и возможность связываться с Мордором была порушена, как минимум, на пару месяцев. Обескураженно шла по лесу в компании Ланэйра и Эльмаэра — владыка Элронд хотел самолично поздравить моего консорта и ждал его на красивенькой полянке, как-то вот особенно подходящей к случаю.

Лес был мокрым, с ветвей порывами ветра срывало брызги, заставляющие вздрагивать. С неба тоже капало, и я с подозрением посматривала вверх, опасаясь, что ливень возобновится, но небо вроде бы светлело. Встречавшиеся то и дело эльфы поздравляли Ланэйра, и тот тихо светился, принимая поздравления. Мне же максимум яблочко дарили, да и смотреть старались поменьше — видно, не принято. Последний встреченный эльф подзадержался, разговаривая — и я узнала, что молнией ночью уничтожило дом королевского советника, но что он перенёс это, не особо заметив: во время Бельтайна забеременели его жена, невестка и внучка, и пляски от радости и благодарственные приношения в храм по этому поводу будут длиться как минимум четверть луны.

Глядя, как князь мой польщённо улыбается и понимая причину, снова втянула голову в плечи, но что тут сделаешь!

Поляна, заросшая полевыми цветами, сжавшими чашечки в ожидании дождя, была мокрой, но эльфы, стоящие по колено в траве, как и не чувствовали. Для высокородных, сколько я успела их узнать, поляна эта была торжественна и подходила больше зала во дворце — хотя бы потому, что здесь они были ближе к земле.

На Ланэйра тут же нацепили венок из каких-то мелких белых цветочков — если верить обонянию, это был флердоранж, а мне всучили миску с плодами. Разными: круглые золотые цитрусы, которые пахли так, что хотелось слопать их вместе с кожурой; персики и виноград; я даже яблоко Дэркето углядела. Перестав рассматривать плоды, обратила внимание на происходящее: Элронд довольно пафосно поздравлял Ланэйра, и как-то ухитрялся говорить так, что его, в общем-то, глуховатый голос заполнял всю поляну, отражался от стволов мэллорнов и резонировал. Вместо того, чтобы благополучно притухнуть, как и полагается в мокрую погоду в лесу. Из речей же владыки поняла, что, с эльфийской точки зрения, наступает Золотой Век: эльфы будут плодиться со страшной силой, а пущи эльфийские — расширяться.

Ланэйр в ответ кланялся — так вот, могу сказать, что никогда (никогда!) не видела таких торжествующих поклонов, парадоксально смиренных и полных высокомерия одновременно.

Бестактной крестьянкой пялилась, пытаясь понять, как Ланэйр это делает. Так и не поняла и слегка заскучала.

Искоса глядела, как князь ушком дёргает от того, что волосы его щекотнули — или от взгляда моего. Наверняка он для высокородных тяжеловат и грубоват. У-у-у, как бы Ланэйр холодно смотрел, считай он меня просто человечкой! И очень меня забавляло, что вот я смотрю — и до того исправно кланявшийся владыке и достойно так отвечавший князь начинает розоветь, как раз с ушка, сбиваться с речей и выглядеть этакой беззащитной декоративной мышкой.

Владыка, тоже искоса бросив взгляд на меня, на Ланэйра сочувственно посмотрел — но не закруглился, и нас весь день таскали туда и сюда и поздравляли с пышностью, не торопясь предоставить самим себе. Я терпела. Для эльфов ритуал важен, что ж я буду портить его.

Уже к закату проводили нас к Семидревью. Устала за день, хотелось побыть самой собой, а не божком, хоть бы даже и для высокородных. Ни на минуту не ощущала себя богиней, и пламени, о котором они говорили, в себе не чувствовала. Пока Ланэйр снимал да чистил меч, а это для него всегда был процесс долгий и медитативный, иногда с тихим пением, тихонько выбралась наружу и уселась на толстой ветви, глядя на догорающий закат.

Осталась одна, расслабилась, и тут же грудь сжало — дитя моё так далеко от меня, а я даже увидеть его не смогла, и когда теперь увижу? Темна вода во облацех… А всё лучше, чем могло бы быть. Могла бы в другом мире в плену у Рутрира находиться… или быть съеденной им. Последняя мысль как-то отбила охоту плакать, и вместо этого я целенаправленно проковыляла к письменному столу, накатала Ганконеру укоряющее гневное письмо и попросила наконец наобщавшегося и расставшегося с мечом Ланэйра озаботиться отправкой.

Глядела задумчиво, как он складывает крохотный костерок из душистых палочек, как читает речитативом на староэльфийском, и как кудрявый дымок вытягивается в окно — и полегчало. Вроде как всё, что могла, сделала. Можно раздеться, помыться, поесть… о прочем не думала: то, что вчера произошло в храме, скорее оглушило, а не вызвало взрыв чувственности.

Ланэйр смотрел на меня — и выглядел смущённым. Взяла эту невозможно красивую, дрогнувшую от прикосновения руку — шероховатые ремни на запястьях подчёркивали нежность кожи; никогда у людей таких рук не видела.

Врачи, артисты, музыканты — да, у них бывали прекрасные руки, но, если так можно выразиться, в выражении кисти всегда что-то неприятное ощущалось. В основном самообожание, если действительно успешный хирург или музыкант. А иногда и похуже чего. По рукам человека видно.

И руки эльфов от человеческих отличаются так же, как человеческие от обезьяньих. Мельком глянула на свои и отвела взгляд, резко вздохнув: да, кисти маленькие, но совершенно неблагородной формы. Как я всё-таки могу казаться ему прекрасной? И — ох! — доведу я его до цугундера!

А может, и обойдётся; Ланэйр свою силу знает и один раз уже спокойно из Эрин Ласгалена уехал, а владыка Трандуил договороспособен. Утрясётся.

Сидели, ужинали… ну как, я ела, а князь мой, против обыкновения, пил. Один бокал сидра, второй… удивилась.

Странно всё-таки — смущён и ведёт себя, как девушка: в глаза не смотрит, краснеет… будто, как невесту из себя изобразил, так из образа и не вышел.

Когда поздравляли — вполне так самодовольно улыбался и перья пушил, а как я посмотрю, так сама трепетность становится. Я простой человек и спросила просто.

Он умолк и довольно долго молчал. Хмурился, вздыхал, ещё один бокал выпил и наконец высказался:

— Мне кажется, что ты согласилась всё-таки не совсем добровольно… давление обстоятельств… и что мне отвечает только тело, не душа, — посмотрел в глаза, дрожаще вздохнул и быстро закончил: — Но я не могу отказаться. Прости.

И потянул в сторону ложа, всё горячее шепча:

— Я сражался за тебя на священном поединке и ты выбрала меня консортом, так не будь жестока… и не бойся, ты всё время как будто боишься меня… Я не сделаю больно, — он дышал хмелем и цветами, и руки у него дрожали, и каким наслаждением было наконец отпустить себя, перестать думать, забыться!

Я боялась не его, а за него, да смысл был об этом говорить?

— Я тогда в Эрин Ласгалене ночь не спал: всё почему-то казалось, что ты придёшь и поцелуешь… Безумная надежда кружила голову, я почти поверил…

Вздохнула и рассказала всё, как было. И что мелькала мысль пойти к нему. И что в бассейне том еле удержалась, и что потом вспоминала.

— Скажи, и альбом смотрела? — он, запустив пальцы в волосы, медленно поворачивал мою голову, всматриваясь в лицо.

Чувствуя, что удушливо краснею, призналась, что да.

Он шепнул:

— Понравилось?

Попыталась отвернуться, но он удерживал. Тихо засмеялся:

— Понравилось, — и тут же стал серьёзен: — Я в тот день, у фонтана, думал, что в последний раз тебя вижу… опустился до того, что ленту у тебя украл… вот, — в руке у него оказалась белая лента, помятая и поблекшая.

Смутилась:

— Если бы ты попросил, я бы отдала… — сама я тогда ровно ничего не заметила.

Он криво, бледно улыбнулся:

— Зная, что я буду осквернять твой подарок слезами и слизью? — посмотрел почти зло и с силой продолжил: — Никогда не любил, за все годы ни разу, и думал, что высокое чувство подавляет желания плоти.