Подхватил на руки и поскакал по сыроежкам, как белочка.

Отскакав подальше, спустился и позволил идти своими ногами. Был очень весел, травил анекдоты про гномов. Весьма шовинистические.

Я неприлично хохотала, считая, что раз вся эта нетолерантность на синдарине, а не на всеобщем рассказывается, так значит это шутки для внутреннего эльфийского употребления. Небось на всеобщем Ланэйр с постной рожей тем же гномам действительно про величие их рода и великолепие бороды затирал бы.

Где-то через час пути с прибрежных сыроежек посыпались эльфы в зелёных неприметных одеждах. Они так тихо и естественно появились, что я даже не вздрогнула и смотрела с умеренным любопытством. Скосилась на Ланэйра — только что живое и весёлое лицо его поражало специфическим, спесивым таким эльфийским холодом. Они молчали, не двигаясь. Я не очень понимала ситуацию. Ланэйр, досадливо вздохнув, спросил:

— Где эру Риэллос?

Один из эльфов тут же заговорил, выразившись в том смысле, что у эру Риэллоса образовались срочные дела и он их отпустил по домам.

— И что ж вы… не по домам? — Ланэйр говорил очень мягко и вкрадчиво, но у него только что яд с клыков не капал.

Эльфы молчали, и я вдруг поняла, что они очень молоды. Раньше, чем Ланэйр буркнул:

— Блодьювидд, это воины, не достигшие совершеннолетия. Пользоваться детскими именами они уже не могут, а на взрослые права не имеют, поэтому представить тебе этих маминых жуков, — в голосе слышалась легчайшая издёвка, — я не могу. Даже если бы захотел. А я не хочу. Они не должны показываться тебе на глаза. У них нет гражданских прав, в том числе и права вызова на поединок, и что они здесь делают, я не понимаю, — хотя, как мне показалось, всё он понимает.

Тот эльф, что заговорил первым, шагнул вперёд, хотел что-то сказать и смешался. Протянул то, что до этого прятал за спиной — это был венок из пронзительно синих горечавок.

Про невозможность вызова на поединок я услышала и поняла, поэтому спокойно приняла, надела и улыбнулась.

И мне тут же поднесли, сложив к ногам: сотовый мёд, завёрнутый в какие-то лопухи, орешки в лиственном кульке, ещё другие орешки, букет лотосов, бриллиантовую нить и драгоценную булавку с навершием в виде экзотической розовой бабочки. Семь подарков, по числу… гм… дарящих.

Немножко недоумевая, поблагодарила. Ланэйр стоял за спиной молча, но я отлично чувствовала его холодный гнев.

Они смотрели молча, и, я так поняла, хотели уйти, но всё-таки, поколебавшись, тот, что говорил и подарил венок, заговорил снова:

— Богиня, этим летом, на третий день после солнцестояния, будет инициация воинов дома Бабочки. После неё мы станем полноправными воинами и мужчинами, — переглотнул, кажется, от волнения, но продолжил, — приходи, посмотри на нас. На меня, — и посмотрел с такой надеждой, что страшно стало.

У него было интересное лицо: тонкое, умное, и, я бы сказала, злокозненное. Как у подающего большие надежды злодея — но юного совсем, и я счастливо засмеялась, подумав, что вот и Ллионтуил, может, похож будет лет через четыреста — и я, может, доживу и посмотрю на него, почти взрослого, но такого маленького всё равно. Да, им было почти по четыреста лет, но я, пообживясь у эльфов, видела четырёхсотлетних мальчишками, и нежность испытывала исключительно материнскую.

Они исчезли так же тихо и быстро, как появились. Я раздумчиво постояла над подарунками и спросила у Ланэйра, что с ними делать. Он неохотно сообщил, что оставить или выбросить — неуважение. Хоть и стоило бы, мальчишки дерзки не по чину. Вздохнув, приладила на себя украшения, взяла букет. Мёд Ланэйр завернул в ткань, в которую раньше грибы паковал, и спрятал за пазуху — и как будто его и не было, орехи же бестрепетно ссыпал в мешочек и тут же начал плеваться скорлупой, сообщив, что юные дураки расстарались, насобирали лучших, каких и у короля на столе не бывает, но что, пожалуй, надо указать эру Риэллосу, что его подопечные краёв не видят совершенно и что-то надо с этим делать.

Восхищённо разглядывая белые лепестки и роскошные, пылящие золотом серединки лотосов, рассеянно спросила:

— А что происходит во время инициации? Состязания какие-нибудь воинские? — меня интересовала этнография.

Ланэйр же почему-то подавился орехом и поражённо так задышал. Я непонимающе глянула, и он, справившись, совсем уж невпопад ответил вопросом на вопрос:

— Богиня! Ты же не пойдёшь туда? — неверяще так.

И добавил, с ужасом и с укоризной:

— Это же дети! — голос его дрогнул: — Прекрасная, если ты хочешь поединка, то эру Глорфиндель — вот достойный соперник для меня! — и посмотрел умоляюще.

Хотела оскорбиться, но смогла только захохотать. Ланэйр смотрел огорчённо, сделав брови домиком, и я бы успокоилась и утешила его, но тут до меня дошло, что за стадо белок успело обстрелять почтенных гномов до того, как этим занялся великолепный эльфийский герцог, и остановиться стало ну совершенно невозможно, и даже смех олимпийских богов, клянусь, не достигал такой беззаботности и счастья.

У чужих людей мне плохо спится

И своя-то жизнь мне не близка

© Мандельштам

Дождь кончился, и платье высохло быстрей, чем волосы. Ланэйр, во время дождя молчавший, вдруг начал очень сомнительный разговор. Обсуждаемое мне совсем не нравилось. Отвернувшись, сняла ичиги и вошла в золотисто-коричневую воду по щиколотку, глядя, как мелкий песочек фонтанчиками просачивается между пальцами. Ланэйр говорил. Молча отдала ему ичиги — он почтительно принял и продолжал говорить. Придерживая подол обеими руками, вошла чуть поглубже и побрела по воде, глядя на неё, стараясь не слушать — ведь всё сказала, к чему эти речи? — но Ланэйр, когда хотел, мог гнумского короля переупрямить, что ж говорить о всего лишь женщине:

— Прекрасная, я услышал и понял тебя, — господин посол на ходу, оказывается, мог преловко кланяться, приложив руку к сердцу, — но услышь и ты меня. Да, ты говоришь, что тебе не интересен никто из лориэнских эльфов, и что мальчишек ты воспринимаешь детьми. Я верю, — он ещё раз поклонился, проникновенно так, с умильным лицом, и у меня от этой проникновенности и умильности челюсть сводить начало.

Но, раз Ланэйр вознамерился что-то донести, остановить его было невозможно, и я, давя зевоту, уставилась на лопухи, сменившие по берегам сыроежки. Лопушки были тоже исполинские, но чуть поменьше, роста в три-четыре человеческих. Благословенна земля эльфийская, что уж там.

— Я верю, но, кроме разумной и холодной… слишком холодной, — и вздохнул с еле слышным укором, — есть другая ты. Это стихия, разуму не подчиняющаяся. То самое пламя… я бы хотел… — тут он слегка смешался, но продолжил, — нет, я мечтаю, не смея высказывать это как желание, чтобы со мной ты была стихией и не сдерживала себя ни в чём. Но вынужден предупредить, чтобы ты понимала: если ты придёшь на инициацию, это будет воспринято судьбой. Малолетние жуки начнут наперебой вызывать меня (у меня от ужаса поджались уши) — и, скорее всего, все погибнут. Есть мизерный, почти неощутимый шанс, что убьют меня, и для меня очень мало чести в любом исходе. Убивать слабых из-за своей неопытности соперников, быть убитым слабым соперником… — он помялся, — я бы хотел более славного конца.

Мдэ, есть у этой ходячей добродетели недостаточки. Тщеславен. Не удержалась и снова вякнула:

— Да я не собираюсь…

Но он продолжал, как будто не слыша:

— К тому же, выигравший у меня не проживёт долго — его вызовет эру Глорфиндель. Или эру Эльмаэр. Или ещё кто-то. Поверь, желающие найдутся, так не лучше ли сразу начать с опытных воинов? Малолетнему жучишке не выжить в мясорубке, которая начнётся после моей смерти — за возможность…