Он полежал, уткнувшись лицом в моё плечо, и слегка приподнялся. Рефлекторно вытерла мокрую кожу и услышала смешок:

— Прости, прекрасная, не успеваю подбирать слюни, и тебя измазал, — и тут же смешок прервался коротким стоном, когда он толкнулся. — Если бы ты знала, как мне хорошо сейчас, — его голос становился всё более отстранённым, — я так хочу, чтобы тебе… тоже…

Ганконер охнул и начал двигаться, потихоньку наращивая темп.

Я, честно говоря, поверила в его малоопытность и думала, что он кончит сразу же, как только войдёт, но время шло, я кончила несколько раз, а он всё держался. Удивлялась, как легко тело принимает его массивное достоинство, и каким шелковистым и приятным он ощущается внутри: нигде не саднило и не было натёрто, и настойчивые толчки ощущались очень желанными. Он легко менял угол проникновения, мелкие быстрые удары в стеночки изнутри заставляли забыть всякий стыд и шептать комплименты, которые в трезвом состоянии я бы вслух произнести не смогла. Ганконер же кричал, хрипел, всхлипывал — но кончать как будто не собирался. На ухо спросила, хочет ли он этого. Вопрос странно подействовал: он быстро, поверхностно задышал, и, наконец справившись со сведённой судорогой страсти челюстью, сдавленно ответил:

— Да. Но мне так мало, я хочу быть ближе и глубже.

Не успела испуганно вздохнуть, задумавшись, что он имеет в виду, как он повернул меня, ставя на четвереньки, заставляя прогнуться и лечь на руки. Сзади это было ещё лучше, и он не торопился, не спеша овладевая и шепча нежности, но в какой-то момент резко двинул бёдрами, и это ощутилось, как колющий удар в самое нежное место. Жалобно вскрикнула, дёрнулась, но он держал крепко:

— Душенька, ты сама говорила, что я могу, как хочу. Позволь теперь, не надо сопротивляться, тебе хорошо будет, потерпи немного.

Смирилась и покорно прогнулась, что наконец лишило его самообладания. Привыкнуть к колющим ударам было невозможно. Он наносил их неожиданно, в момент, когда тело полностью расслаблялось от немыслимого удовольствия, и, не давая осознать боль полностью и скорчиться от неё, снова начинал делать это очень сладко. Но чувствовалось, что ему от этого так хорошо, что не хотелось портить удовольствие, и эмпатическое возбуждение захлёстывало с головой.

— Мне мало, я хочу глубже, весь хочу быть в тебе.

Ганконер всхлипнул, пытаясь втолкнуться глубже, хотя было никак, он упирался лобком, и я замерла, не веря, что такое возможно, когда его тяжёлые, поросшие шелковистой шерстью яйца одно за другим были втолкнуты туда, куда, как мне казалось, больше ничто не должно было войти. Он закричал, ухватил зубами за шею сзади и вжался — сильно, не давая вытолкнуть себя. Моё ошеломление и возмущение даже не почувствовал, тяжело дыша и обнимая, и фиксируя так, что было невозможно пошевелиться. Происходящее ощущалось очень противоестественным, стыдным, невозможным — и таким же противоестественно, чудовищно возбуждающим. Он не мог сильно двигаться, но даже самое лёгкое движение заставляло терять разум. Ганконер тихо, монотонно двигался, дыша сквозь стиснутые зубы, и так же тихо и монотонно попросил:

— Скажи, что хочешь, чтобы я кончил в тебя.

— Я хочу, чтобы ты кончил в меня.

Он остановился, окаменев, и спустя какое-то время снова задвигался:

— Скажи, что хочешь, чтобы я подарил тебе своё семя.

— Пожалуйста, подари мне своё семя.

— Скажи, что хочешь стать землёй для моего семени, — его голос начал дрожать и прерываться, как от сильной боли.

— Я хочу стать землёй для твоего семени.

— Пожалуйста, говори мне это, я умоляю тебя, — и он ослабил хватку, одновременно разгоняясь.

Я говорила, пока он не начал освобождённо кричать, беспорядочно вколачиваясь.

Показалось, что это было очень долго и очень обильно. Откричавшись, он всё равно продолжал двигаться, и в голосе его слышалось подавленные рык и рыдание одновременно:

— Я отдам тебе всё, что у меня там есть, я весь твой, душенька, — и его трясло от продолжающегося извержения.

— Как сладко дарить семя, как хорошо мокро кончить в мокрую, желающую женщину, от которой с ума сходишь… Там, внизу, сладко саднит — как в заживающей ране. Я так согрелся изнутри, так мне хорошо и тепло, — Ганконер, повернув меня на спину, лежал сверху, снова войдя, но не двигаясь, иногда опускаясь всем весом, иногда держась на руках, — с тех пор, как побывал в аду, всё мне было холодно, как будто чёрный лёд внутри, ничем не растопить было. Так горячо сейчас от твоего тепла… и мне совершенно нечем отплатить за него. У меня нет ничего равноценного.

Безмятежно, сытой кошкой смотрела на него — и молчала, не в силах говорить, только гладила по спине, по плечам, по чёрному шёлку волос. И вздыхала, обнимая. Хотелось уплыть в сон, в счастливое забытьё, но раза Ганконеру оказалось мало, и он всю ночь провёл, накрывая собой, дав заснуть только утром, совершенно обессиленной.

Проснулась под вечер, каким-то образом оказавшись на своей кровати. Закат смотрелся в окна, и Халаннар осторожно будила, кланяясь, и говорила, что пора готовиться к ночи с повелителем. Шевельнулась и поняла, что всё тело поднывает. Вздохнула, подумав, смогу ли хоть что-нибудь с повелителем делать, кроме как в карты играть, но что в горячие термы сходить точно не помешает — между ногами было липко. Ехидно подумала, что повелитель был щедр, да… Всего себя отдал. И удивительным затейником оказался, несмотря на девственные ушки.

'Дама, плача, пытается вытащить из квартиры диван. В это время в гости приходит подруга и удивляется, зачем выбрасывать хорошую вещь, да ещё и плакать при этом. Первая дама признаётся:

— Изменила на нём мужу — так видеть теперь не могу! Придётся выкинуть!

Вторая дама:

— Ах, милочка, да если б мне пришлось выкинуть всё, на чём я мужу изменяла — так в квартире бы только люстра осталась! Да и то — Иван Иваныч такой затейник, такой затейник!' © анекдот

Я как-то верила, что после первой ночи мне точно дадут отдых. Она была бурной, и, вспоминая её на трезвую голову, я испытывала удушливый стыд. Странно, раньше не стыдилась. Всё-таки душка Ганконер меня впечатлил. Девственные ушки, мда…

Однако нет — я только успела расслабиться на горячем мокром камне массажного стола, как в купальню плавно, но стремительно вошёл Ганконер. Прямо во всей своей владычной сбруе. Ого, он-то, похоже, не спал.

Так посмотрел, что харадримки тут же пошуршали на выход, а я торопливо сказала:

— Владыка, я не могу сегодня.

Ганконер заулыбался:

— Почему? — было видно, что я его чем-то позабавила.

Но харадримкам кивнул, чтобы оставались. Перейдя на всеобщий, добавил:

— Помойте меня, — и замер, не утруждаясь раздеванием.

Смотрел, ожидая ответа. Глядя, как его слаженно раздевают, потерялась и умолкла. То есть, он всё-таки не постесняется при мне позволять себя раздевать, мыть и прочее. Смотрела с осуждением — не очень укладывалось в голове, как это он принимает такие услуги от женщин, да не особо их спрашивая при этом. Что они чувствуют? На их месте, если бы повелитель мне нравился, так я бы потом сон потеряла, а если бы нет, то чувствовала бы себя мерзко. И в любом случае — использованной. Мысли Ганконер не читал, но лицо — с лёгкостью:

— Блодьювидд, не примеряй всё на себя… уверяю, твоя чувствительность в телесном и эмоциональном плане не свойственна большинству людей. Эти прикосновения ничего не значат для твоих дам. У них другое восприятие. Чувственность, иногда доставляющая тебе неприятные ощущения, — уникальна. И, кстати, если бы ты не была богиней, всё равно бы делала тебя интересной… для игр. Ты сильнее и ярче чувствуешь любые воздействия. И наслаждение, и боль — физическую и душевную.

Угу, вот и Трандуил то же говорил… да только мягче. С печалью опустила глаза — что проку тосковать о том, что лучше забыть?