Услышав мысль, он посмотрел пристально — и тут же опустил глаза. Ничего не сказал.

Если он мог быть отстранённым и деликатным — то у меня это получалось хуже. Гораздо хуже. Отвернулась и закрыла глаза, постаралась выровнять дыхание, но мысли выровнять не смогла.

— Что ж… ты действительно не развалишься, если встанешь, — в голосе Трандуила чувствовалась лёгкая насмешечка, когда он, завершив осмотр, снова мыл руки. — Тебе очень повезло — ни разрывов, ни воспалений. Родить от Дракона непросто, и всё прошло лучше некуда. Через месяц — не раньше! — возможна близость.

Он зло прикусил губу и замолчал.

— Что Ганконер? — я вспомнила, как его вынесли во время родов.

— Всё с ним хорошо, — голос спокойный, но ненависть и пренебрежение чувствуются. — Ты здорова, и завтра твой консорт выкинет меня из Мордора. То есть, конечно, вежливо попросит. Со всем уважением, — Трандуил хмыкнул, показывая своё отношение к ганконерову «уважению», — впрочем, я бы сделал так же.

— Он оставил мне эту ночь наедине с тобой потому, что задолжал, и много. Я его сына спас, а он моего хотел убить, и если бы не ты, valie… Это не считая прочих грехов.

Посмотрел с какой-то безумной надеждой — и тут же с горечью отвёл глаза:

— Я не предлагаю тебе то, что предлагал раньше — знаю, не согласишься. Но помни меня и жди в день совершеннолетия сына. Помни, что я мог сказать, сделать вид, что не в состоянии помочь — и ты бы потеряла его. Тогда я вызвал бы Ганконера и решил судьбу сразу. У меня было искушение, но я не поддался ему, увидев твоё отчаяние. Не будь и ты бессердечна.

Отвернулась, захлюпав носом.

— Не надо плакать. Поспи, я посижу тут до утра, — он резко развернулся, отошёл. Снова сел в кресло, не спеша надел кольца и застыл с бокалом, глядя в огонь. Я приподнялась, вдохнула, чтобы заговорить — но он обернулся, поднося палец к губам, и магический сон тут же навалился, утягивая в глубину.

Проснувшись при свете, как-то сразу поняла, почувствовала, что Трандуила больше нет во дворце. Уехал. Больше, наверное, и не увижу. Плохо мне, человеку, верилось в возможность жить столетиями. Обиженно и печально подумалось, что, кажется, неумение и нежелание прощаться — общая черта и для отца, и для сына. И тут же печаль была смыта волной чистейшей радости — у меня есть дитя!

Повернулась, открыла глаза — в колыбели младенца не было. Обеспокоенно приподнялась и выдохнула: он тихо сидел на руках у Ганконера, стоявшего у выхода на террасу. Они оба спокойно так, внимательно смотрели на меня, оставаясь удивительно статичными. Отстранённо, с равнодушием отметила, что сейчас вот очень видно, что оба — нелюди. И разулыбалась, протягивая руки к сыну. Они тут же синхронно отмерли, и Ганконер, посветлев лицом, молча, с трепетностью поднёс ребёнка, положив в ногах. Тот целеустремлённо пополз выше. Да, не человек: мало того, что ручки-ножки, хоть и подрагивают, но он ползёт, так ещё и позвоночник очень гибкий, и движения… ну, как у ящерки. И взгляд осмысленный. Не то чтобы я хорошо разбиралась в младенцах, но человеческие день отроду взгляд фокусировать и голову держать не могут, не то что довольно шустро ползать. И плачут, показывая, что хотят есть. Этот молчком подбирался, и я понимающе спустила сорочку с плеча. Умилённо рассматривая чавкающего младенца, только сейчас заметила, что ушки-то… не круглые и не острые, а висячие немного и с пушком. Как у щенков бывают. Осторожно потрогала, разворачивая: острое ушко, но хрящики мягкие, и оно не держит форму, обвисая и заворачиваясь внутрь, как лепесток в розовом бутоне.

— Богиня, — голос у Ганконера отчего-то хриплый, обеспокоенный, — он просто маленький ещё, ушки попозже встанут и оформятся. Это нормально.

Умилённо фыркнула и удивилась, что Ганконер заговорил ещё обеспокоеннее; и плечами пожал, как будто извиняясь, и брови домиком сделал:

— У меня непородистые уши, и это мой сын. Ты же не будешь любить меньше из-за ушей?

Обомлев, с насмешкой смотрела: надо же, говорит-то как жалостно, с надеждой — а издалека уже слышно закипающий гнев на жестокосердную женщину, способную не полюбить вымоленного у судьбы ребёнка за какие-то там неправильные уши. Угу. Не мать, а ехидна.

А может, и правда ехидна, потому что мне такая постановка вопроса показалась ужасно смешной, и хотелось продлить шутку. Мягко, с лёгенькой издёвкой спросила:

— А что, Ганконер, у тебя непородистые уши? — до этого мне и в голову не приходило, что эльфы могут ушами меряться.

А зря, кстати. Глупо было считать, что их критерии красоты совпадают с моими. Стало ужасно любопытно, начала уточнять:

— А что с ними не так? Я человечка, я не вижу, — с моей точки зрения, у него были прекрасные эльфийские ушки.

Он помялся. Кажется, понял, что для меня это было новостью, и досадовал, что сказал лишнее, но неохотно ответил:

— Нет благородства в завитке, не совсем правильный постав… много что.

Смеяться было нельзя, чтобы не помешать ребёнку, но я тоненько запищала, веселясь. Благородные тысячелетние эльфы! Видящие в первую очередь, как мне подавалось, красоту души, загонялись по каким-то не видным человеческому глазу отклонениям в поставе ушек.

Не могла удержаться и спросила:

— А у кого породистые?

Ганконер посмотрел зло, но ответ был вежлив:

— У беловолосых.

Нахмурилась, вспоминая уши короля и принца. Какой-то разницы, делающей уши Ганконера хуже, я не видела, но полюбопытствовала:

— А чьи считались эталонными?

Ганконер отчётливо начинал злиться, но прошипел в ответ:

— Я на мужские уши не засматривался. Эллет же считали, что никто не сравнится в красоте и изяществе с Ланэйром Ирдалирионом.

Вздохнула, вспомнив господина посла. Да уж, не только эллет, я тоже на него засматривалась с восхищением. Вот что-то я его в составе посольств не видела… впрочем, я не оглядывалась ни на что и ни на кого, не до того было.

Подняла глаза на Ганконера, признавшись:

— У меня другие вкусы, и для меня ты ослепительно красив. Никогда не говорила; думала, что это само собой разумеется. Ты самый красивый мужчина, которого я когда-либо видела. Рада, что наш сын унаследовал твою красоту. Но я бы любила его в любом случае.

Он посмотрел внимательно — зрачки бегают, губы дрожат; выдохнул с облегчением:

— Ты так удивлялась… я не знал, что подумать.

Надо же, какой переживательный цветочек. Подавив ухмылочку, нежно посмотрела в ответ:

— Я не видела раньше эльфят, и только.

Хотя эльфёнок-то только на четверть; в кровинушке нашей чьих только кровей не намешано… ах, красавец будет, когда вырастет! И тут же почувствовала материнское тщеславие. Опустила взгляд посмотреть на него: младенец сосал. Да, что ему наши разговоры, он серьёзным делом занят. Запереживала: не объелся бы… вдруг они меры не знают? Попыталась отнять грудь, но он недовольно закряхтел. Оставила как есть и спросила:

— Он не переест?

Ганконер так же беспомощно посмотрел в ответ:

— Я не знаю, богиня. Сейчас позову госпожу Силакуи.

Мда, таким родителям, как мы, дама с опытом жизненно необходима. Хорошо, что она есть.

Силакуи влетела, сияя не хуже, чем если бы была осчастливленной бабушкой. Нарядная, цветущая, с какой-то интригующей коробочкой в руках.

Выяснилось, что объесться ребёнок не может, а вот если ему будет не хватать молока, то придётся искать человеческую кормилицу.

— Поздравляю, владыка Ганконер! У вас чудесный ребёнок! — дав консультацию по кормлению сына, Силакуи повернулась к отцу.

И умилённо-льстиво добавила:

— Ах, ушки-то, ушки какие породистые! — кажется, это была традиционная эльфийская похвала новорожденному.

Ганконер несколько скис, но Силакуи, не обращая внимания, открыла коробочку: