— Это восьмисотлетний опыт инкуба придаёт такую живость?

Ответом был тихий смешок:

— Богиня, тебе не даёт покоя эта часть моей жизни, да? — он приподнялся и повернул меня к себе, и от его лукавой улыбки у меня сердце зашлось.

Вот ничего больше не надо — только чтобы лежал рядом и улыбался. Но он вдруг слегка затуманился:

— Ты же не боишься, что я съем тебя? — уловил удивление в глазах, с насмешкой пояснил, — инкуб — это не про постельные утехи, а про еду, моя романтичная.

Тоже затуманилась, подумав, что я ничем не хуже и не лучше тех крестьянок, которых он съел, и было их немало. Тоже наверняка романтичные были особы, так что, может, зря не боюсь. Эльфийки, кстати, боялись, что Ганконер в запале сожрёт их, он сам говорил.

— Ты не бойся.

Он снова лёг под бочок и зашептал на ухо:

— С тех пор, как я стал эльфом, я ни разу не практиковал такое. Да и раньше пытался не убивать: одурманивал, наносил лёгкий магический удар, открывающий выход жизненной силе, и пил её, но понемногу. После чего отпускал жертву. Но ничего не получалось: сила продолжала вытекать, и девушки гибли — как окружающим казалось, от любви, хотя вся любовь происходила у них в голове, — Ганконер помолчал и мрачно добавил, — хотя она всегда и у всех там происходит. Поняв, что ничего не получается, я начал убивать сразу, выпивая досуха. Поверь, они умирали счастливыми. Гораздо лучше, чем медленно и от тоски. А я наедался. Но не думай, что у меня есть что-то, что резко отличает меня от других мужчин.

Заинтересовалась. Помялась от неловкости, но спросила:

— А не в голове секс происходил?

Вопрос вышел неуклюжим, но он понял:

— В самый первый раз да. Потом нет. Это только мешало… — и, тоже мучительно помявшись, — я ласкал, но не входил. Требовалось заставить женщину забыться от наслаждения, а мой размер для дефлорации не очень…

С тайным изумлением смотрела, как он краснеет и заикается. Инкуб! Восемьсот лет! Не считая времени в аду, где годы не считают и каждая минута кажется вечностью.

Хотя, если подумать, сколько он тем инкубом был? В двадцать его выгнали из племени, не достигнув ста он встретил эльфов… лет пятьдесят-семьдесят. Что ж, по человеческим меркам немало. Но полноценный акт за это время — один раз. Потом эльфийки, с которыми только… гм… поцелуи. Потом демоницы, с которыми можно было всё, но тут он сам себя ограничивал. Мда, ушки-то и правда почти девственные.

Совершенно некстати вспомнился анекдотик, в котором герой спрашивал героиню, в какие места её имели, и, выяснив, что только в ухо ещё не было, с умилением восклицал: «Ах ты, целочка моя!»

Пытаясь скрыть циничную усмешку пополам со смущением, опустила глаза вниз. Наткнулась взглядом на снова оживший член и не могла отвести глаз — всё-таки неправ Ганконер, есть у него кое-что, чего я раньше не видела. Красота, конечно, неописуемая. И экзотика.

Прикусила губу, со стыдом думая, что вот не поцеловались даже, а уж за… красоту подержалась. И снова опустила руку туда. Затаив дыхание, водила пальцем вниз-вверх, очарованно глядя, как член мерцает и переливается золотом от нежного, почти невесомого прикосновения. Собралась протянуть руку и потрогать эти кажущиеся шёлковыми чёрные завитки, узнать, каков он на ощупь там, дальше, но Ганконер вдруг перехватил руку. Он тяжело дышал и весь был как пламя, тлеющее — золотом под кожей члена, кровью, плеснувшей на скулы, но пока себя контролировал:

— Почему только рукой?

Не поняла вопроса и изумленно приподняла брови, не зная, что ответить.

Ганконер снова спросил, поколебавшись:

— Ты же не считаешь моё существование оскорблением естества?

Вздохнула, поняв:

— Нет. Я считаю твоё существование похвалой естеству, — и, не удержавшись, — если захочешь сожрать, владыка, то лучше под наркозом, в состоянии эйфории.

Он захихикал и ухватил белыми острыми зубами за оголённое плечо.

Тоже хихикая, шутливо отбивалась (а про себя, где-то глубоко внутри, всё равно трусила, что сейчас он станет зверем и сожрёт!), но когда почувствовала, что его колено уже без шуток втиснулось между ног, нахмурилась и попыталась вывернуться:

— Не могу.

Ганконер был очень ласков, но прижимался всё ближе:

— Я очень осторожно, — его глаза становились всё чернее.

— Нет. Больно, — и, с возмущением, — ты обещал подождать!

— Прекрасная, ты сама позвала меня, — он остановился и опустил ресницы, тяжело дыша.

С трудом сглотнув, прошептал почти без голоса:

— Так беззастенчиво рассматривала моё желание, так трогала меня… Я всего лишь мужчина.

Он вдруг обнял, обвился вокруг, целуя в губы, простонав в них:

— Позволь хотя бы потрогать, притереться…

Я ничего не успела придумать в ответ, а он уже ловко распустил ворот сорочки и лихорадочно целовал грудь, обжигая дыханием:

— Я ведь ни разу не побыл с тобой, моя королева, ни разу не пробовал, как это… я с ума схожу, не мучай меня.

Не было ни сил, ни желания противиться. Подняла руки, расслабляясь, и только тихо охнула, когда он несколько раз жадно и мокро лизнул между грудями — и вдруг оседлал их, нависнув сверху. Жар поцелуев сменился холодом от покрывшей кожу слюны — а затем Ганконер опустился, распластываясь промежностью по моей груди, и коленями сжал её по бокам. Я завсхлипывала и выгнулась, ощущая влажной чувствительной кожей желанное и запретное — шёлк его волос в паху, тяжёлую мошонку и ствол, зажатый между грудями.

— Смотрел на тебя, говорил с тобой — и мечтал прижать, расстегнуть ворот и… Как ты изумилась, когда я сделал это розой — и всё поняла, и очаровательно смутилась… мои ночи потом были полны этим воспоминанием. О майа, сейчас я… — хриплый шёпот, сначала насмешливый, сбивался, он не мог продолжать и умолк.

Всё было легко, без грубости — он оказался очень ласковым телёнком, ужасный Владыка Тьмы. Напряжён был, как струна, но потирался нежно. Двигался всё быстрее, и при этом не ощущался тяжёлым. Мелькнула мысль — насколько он может быть кажущимся, бестелесным? Опустила руки ему на бёдра, погладила, сжала ягодицы — он закинул голову, коротко вдохнув, вскрикнул без звука, пережатым горлом, и его затрясло. Странные были ощущения: крик без звука, оргазм без семени — но нет, Ганконер всё-таки настоящий. Просто настолько сухие плотные мышцы, что своего веса не чувствует, и мне не дал почувствовать.

— Что ощущаешь, когда кончаешь насухую? Есть разница? — спросила с любопытством, лёжа рядом и нежно поглаживая завитки между его раскинутыми бёдрами, — эта татуировка — она такая красивая…

Ганконер, усмехнувшись, с оттенком досады ответил:

— Прекрасная, ты же любишь ежевику? Представь, что ты срываешь её, вдыхаешь её аромат, трогаешь губами, языком, чуть прикусываешь, а потом кладёшь себе за шиворот. Вот примерно так. И там, внизу — всё время тяжесть. Ах да, наносить и снимать болезненно.

Мда. Всё-таки несовершенна магия-то. Но красота неописуемая, конечно. С тем и уснула.

Библиотечный старец, Хьярмелмехтар, оказался удивительно пронырлив. Я про него бы не вспомнила, но он сам явился ближе к вечеру, когда я только изволила продрать глаза после ночи с владыкой. Вставать с кровати не хотелось, и я велела поставить ширму и принести какую-нибудь сидушку для историографа. Тот вроде бы не счёл это нарушением нравственности. Сел и начал дудеть из-за ширмы. И я поняла, что отрыла сокровище. Свежайшие сплетни: кто куда зачем поехал, кто что украл, с кем подрался, что говорят живущие в замке и в городке — за два дня собрал и записал такую кучу, прости господи, говна! Слушала, благосклонно иногда мыча в ответ, и думала, что я почти всех этих персонажей не знаю, но узнаю понемногу стараниями Хьярмелмехтара, да с подноготной. Выразила восхищение, спросила, не нуждается ли в чём. На его пожелание обзавестись личной рабыней для утех, которую, он полагал, я могу выбрать из своих служанок, ответила отказом. Они свободные женщины. Сказала, что если кто-то из них захочет по доброй воле, препятствовать не стану. По недовольному кряхтению историографа и облегчённым вздохам присутствовавших дам поняла, что добровольно его ублажать никто не рвётся. Он посмел настаивать — намекнула, что Великий Дракон может приказать избавить от излишеств, мешающих хорошо служить.