Кстати, план Гоше де Белло сработал! Арагон, косвенно заинтересованный в смерти юного Конрадина и ослаблении Шарля де Анжу, прислал на судах почти тысячу своих рыцарей, якобы согласившись на предложение короля по участию в крестовом походе его старшего брата Людовика.
Король Хайме – старый лис – все прекрасно рассчитал и продумал. Ему, прежде всего, были нужны практические знания и подробные карты местности, на которую он имел тайное желание покуситься, если, конечно, Господь позволит и обстоятельства сложатся. Ну да об этом не сейчас, да и не в этой книге.
Ги, когда узнал о такой прыти его друга и короля Неаполя, даже немного испугался, ведь Шарль мог запросто раскрыть все его карты и разрушить план, который пока, слава Небесам, не давал сбоя. Он отправил нескольких гонцов с письмами, из которых, естественно, мало, что можно было узнать, но на словах, которые выучили, как Отче наш, все посланники, он умолял короля не подходить к Тальякоццо ближе, чем на сорок или пятьдесят лье. Этого расстояния было достаточно, чтобы армия Шарля де Анжу в три или четыре дня смогла подойти к городу.
Шарль удивился, но, зная своего старинного друга де Леви, он прислушался к его мольбам и остановил войска, разместив их огромным и пестрым лагерем между Беневенто и Капуей, заодно перекрыв все северные дороги от возможного обходного маневра армии Конрадина.
Но и у врага, естественно, были свои «глаза и уши». Конрадин забеспокоился и, приказав оставить нас севере лишь треть своих сил вместе с Фридрихом Австрийским, поспешил к Риму, возле которого проторчал почти месяц, утихомиривая народ и давя мятежи.
Его дальний родич Фридрих – заносчивый гордец и полный амбиций молодой человек и, естественно, в силу своего высокого титула и наличия славных предков, мнил себя великим стратегом и полководцем. Его ужасно расстроило и даже разозлило известие о том, что именно ему Конрадин поручил командование тыловой, как он сам выразился, кухней, а не вручил, к примеру, командование правым флангом его основной армии, идущий к славе и победе над «французишками» Шарля де Анжу. Никакие уговоры, клятвы дружбы и обещания богатых земель, даров и даже доли в будущей добыче не смогли уговорить этого настырного и упертого, словно баран, гордеца.
Конрадин плюнул и сдался, перепоручив командование северной армией графу Конраду фон Баден. Но тот оказался еще менее сговорчивым и потребовал усиления его армии, ведь с запада в Тоскану и северную Италию запросто могли вторгнуться из Прованса армии Людовика Французского.
Потеряв еще почти месяц на споры и уговоры, Конрадин снова сдался и почти удвоил его армию, ослабив свой экспедиционный корпус с восемнадцати до тринадцати тысяч человек, но зато почти девять тысяч из них были тяжеловооруженными рыцарями.
Две огромные, громыхающие железом, ощетинившиеся, словно чудовищные гусеницы, армии медленно, но неуклонно приближались друг к другу, словно притягивались магнитом и неспешно выискивали место для кровавого и немыслимого жертвоприношения.
Беатрис была все эти месяцы рядом с принцем, который, словно застыдившись своей прошлой слабости и отсутствия мужества, прилюдно называл ее своей названной невестой, но она была рядом с ним лишь своей телесной оболочкой – мыслями же девушка уже давно находилась возле принца Филиппа. Запутавшаяся в жизни итальянка с головой ушла в свой мир грез и мечтаний и проклинала себя за излишнюю торопливость, стоившую ей нескольких минут позора и долгих месяцев томительных страданий о, возможно, самой невероятной, пламенной и страстной, но к несчастью, упущенной любви. Хотя, конечно, это были лишь ее мечты – никто не мог с уверенностью заявить, что и принц Филипп отозвался бы на ее зов и ответил ей такой же полной чашей, какую она собиралась преподнести ему, вручив себя, свое сердце, тело и жизнь. Но ее абсолютно не интересовало решение Филиппа – она просто влюбилась, влюбилась как кошка, как….
Даже невозможно сравнить ее чувства, настолько они были невероятны, глубоки и красивы, но (и здесь я уверен) каждая женщина хотя бы раз в своей жизни наверняка сталкивалась с подобным и уж точно сможет описать, причем, очень красиво, сочно и красочно, свои ощущения, переживания, томления и ожидания чуда.
Шарль де Анжу выглядел хмуро – последние трое суток он толком и не спал, занимаясь осмотром прибывавших в его лагерь войск, постоянные совещания с командирами и знатными сеньорами, а в те редкие моменты, когда, вроде бы, можно было и поспать часик другой, сон почему-то не шел. Король ворочался на походной постели, сворачивая в трубочку простыни, становящиеся влажными от жара его беспокойного тела и удушливой летней жары, от которой даже ночами не было спасения.
Неизбежность войны – этой звенящей от напряжения сил и нервов развязки – подстегивала его к решительности, деятельности и отказа во всем, прежде всего, в нормальном сне и отдыхе.
– Отосплюсь потом… – он частенько отмахивался от своих советников, беспокоившихся о внешнем виде их короля. – Или на том свете…
Для людей, мало знакомых с кипучей и деятельной натурой Шарля де Анжу, эти слова казались просто дикими и кощунственными, но, увы, младший брат Людовика Французского был именно таким. Неуемным, словно в нем кипела энергия сотни вулканов, Шарля сделала сама жизнь, воспитывая трудностями с раннего детства.
Письма Ги де Леви удивили его и даже немного испугали, но король не относился к числу пугливых, он решил, пока есть возможность, следовать советам своего старого друга детства, ведь, в конце концов, всегда есть время на то, чтобы все исправить и переделать на собственный вкус и взгляд.
Пышный, красочный и несколько хаотичный лагерь армии был великолепен в своей живописности. Богатые, расшитые золотой нитью и шелками, шатры знатных сеньоров резали глаз своей пестротой на фоне множества серых и невзрачных палаток простых рыцарей и воинов-наемников, напоминая красивые драгоценные камни, разбросанные среди серых камней.
Тут и там были разбросаны походные кузницы, тянувшие к небу свои черные и смолистые, словно жирные, дымы. Звон молотков и глухие удары кувалд не прекращались до глубокой ночи – у кузнецов, как всегда во время войны или похода, было столько работы, что старшины цехов уже с радостью подсчитывали барыши. Кожевенные мастерские, палатки и навесы, где производили мелкий ремонт кожаных одежд, кольчуг и конской упряжи добавляли этому скопищу народа какой-то свой, тонкий и, вместе с тем, резкий аромат грядущей кровавой неизбежности.
Не оставили без внимания это столпотворение мужчин и проститутки, наводнив лагерь своими звонкими, наглыми и веселыми голосами, вызывающими и кричащими пестротой одеждами и сальными до невозможности и откровенности шутками. Их палатки и дормезы ютились возле богатых и красивых шатров, влекущих их, как свет факела притягивает к себе ночных бабочек.
Единственное место, где можно было с сильной натяжкой сказать, что там царил порядок, была южная окраина поселения. Именно там расположились фуражиры, тыловые части и походная казна короля. Ведал всем этим шумным великолепием не кто иной, как казначей Гоше де Белло. Надо отдать должное этому человеку – невзрачному, неприметному и тихому в мирное время и толковому, даже жесткому командиру, когда дело доходило до войны или грядущей опасности. Человек, одаренный столькими талантами, имеющий пылкий ум и любовь к познаниям, проявлял себя в полной красе – в лагере была относительная чистота, порядок и практически полнейшее отсутствие ненужной суеты. Повозки с овсом для лошадей были отделены импровизированным частоколом, а палатки, в которых хранилась вино, хлеб, мука и солонина, охранялись караулами.
Шарль медленно прохаживался по лагерю, ловил обрывки разговоров, величественно, но не надменно кланялся в ответ на приветствия рыцарей, подданных и наемников. Король интересовался практически всем, с чем сталкивался на ходу – с готовкой обедов, с хранением кольчуг, придирчиво рассматривая большие бочки, в которых они хранились, свернутые в рулоны и обильно смазанные салом, перешучивался с веселыми и неунывающими кузнецами, заглядывал в походный лазарет – в общем, ему до всего было дело.
