– Скачите к базе! Передайте всем, что повелитель схвачен врагами! Надо срочно двигаться на город!..

Рыцари с недоверием и растерянностью посмотрели на него. Старый воин, нахмурившись, гневно нахмурил брови и прибавил:

– Клянусь Аллахом! Мой повелитель и мой возлюбленный сын Абдалла попали в руки врагов! Если они погибнут, – Исмаил решительным взглядом посмотрел на рыцарей, – ни один из вас не уйдет живым из этих мест, если к исходу сегодняшнего дня отряды не подойдут к Таррагону!.. – он прикоснулся рукой к своему лбу, губам и сердцу. – Я, Исмаил-бен-Рания, не привык пустыми словами и клятвами тревожить слух Творца! Живее!!!..

Один из рыцарей выехал вперед и произнес:

– А вы-то, что собираетесь делать?!..

Исмаил закрыл глаза, вздохнул и, открыв глаза, ответил:

– Подниму всех людей, пойду к муллам и войду в Таррагон! Я уже дал клятву своему повелителю…

– Мы сделаем все возможное… – рыцарь бросил взгляд на своих оставшихся в живых товарищей – те молча кивнули головами, поддерживая его слова, – и невозможное тоже…

– Аллах вам в помощь. Пусть у ваших коней вырастут крылья… – Исмаил развернул коня и, призывая за собой своих людей, ускакал прочь, оставляя воинов-христиан…

Мансур-бен-Джамаль был обрадован стол неожиданной и быстрой победе. То, что части неверных удалось вырваться, лишь на мгновение омрачило его. Он поднялся вверх по склону оврага и увидел горстку воинов противника, окруженных плотным кольцом своих опытных и проверенных в боях солдат. Его наметанный взгляд сразу же узнал нескольких мусульман, затесавшихся среди кучки неверных. Это были кавалеристы из личного стяга Исмаила-бен-Рания. Самого же старика, увы, не было среди них.

Он подъехал ближе и, сложив ладони рупором, прокричал, обращаясь к окруженным воинам:

– Именем моего грозного и правоверного повелителя, милосердного и беспощадного к врагам веры эмира тайфы Таррагона Насира-бен-Мансура, я, Мансур-бен-Джамаль, советую вам сдаться на милость и милосердие!..

– Да пошел ты и твой хозяин в задницу!.. – выругался Хуан, оказавшийся среди окруженных воинов. – Плевать мы хотели на твои слова! Возьми нас сначала, а уж потом бахвалься, собачий пустозвон!..

Окруженные воины громко засмеялись, поддержав слова своего товарища. Этим, пусть и безрассудным жестом, они хотели показать врагу, что дух их не сломлен и они очень дорого продадут свои жизни.

Мансур подозвал своего сотенного командира и, кивнув головой в сторону Хуана, шепнул:

– Этого языкастого взять живым! Я лично освежую и сдеру с него шкуру. – Сотенный кивнул головой. – Там, – Мансур посмотрел в центр круга, образованного воинами противника, – вон, смотри, – он указал пальцем на высокого рыцаря без шлема, одетого в желтый сюркот, – стоит их предводитель! Его тоже взять живьем…

– Понял, хозяин… – кивнул немногословный командир сотни. – Остальных можно… – он провел рукой по горлу.

– Ты все правильно понял, Мустафа… – Мансур хлопнул его по плечу. – За это я и ценю тебя…

Сотник развернул коня и ускакал к своим воинам, окружившим отряд де Леви…

– Сомкнуть ряды! – скомандовал Филипп. – Держать строй! Держать строй! Щиты плотнее! С Богом, братцы!..

Атака мусульман началась. Конники приблизились к кругу воинов, ощетинившему копьями и мечами, метнули в них копья и, развернувшись, уступили очередь следующей волне всадников. После пяти волн отряд Филиппа потерял пять человек, убитых или раненых копьями противника.

Филипп понял, что враг просто расстреляет его и его воинов, поэтому решился на атаку, рассудив, что лучше погибнуть в открытом бою, чем дожидаться своей смерти, словно баран, стоя под ливнем копий врага.

– Треугольник! – скомандовал он. – Вперед! С нами Бог!!!..

Воины, оставшиеся в живых после копейного обстрела, с криками бросились на врага. Они вложили всю злость, горечь и отвагу в свой боевой крик, вызвав легкую растерянность среди передних шеренг врага, не ожидавшего такого неожиданного и безрассудного поступка от окруженного и, безусловно, обреченного на гибель противника.

Рыцари и мусульмане из отряда Исмаила врубились в их ряды, круша головы врагов мечами, секирами и шестоперами и оставляя за собой широкую кровавую борозду из исковерканных тел, отрубленных голов и рук противника. Тела некоторых еще трепыхались и дергались в предсмертной агонии, а отряд шел вперед, все глубже и глубже вклиниваясь в их смятые ряды и лишая себя даже малейшей надежды на спасение.

Христиане знали, что их ждет, ведь мусульмане никогда не щадили их на поле битвы, выстраивая после победы огромные пирамиды из отрубленных христианских голов. Мусульманам из отряда Исмаила тоже не приходилось рассчитывать на милосердие – они, встав под знамена неверного, стали изменниками в глазах своих соплеменников.

Сюркот Филиппа был разорван в нескольких местах. Один из убитых им мусульман, падая, провел по его груди своей окровавленной пятерней, оставив на желтом сюркоте четыре кроваво-красных зигзага, почти вертикально волнистыми линиями опускавшихся вниз к его поясу.

Филипп даже не оборачивался назад, молотя своими двумя шестоперами шлемы, щиты и груди врагов, вертелся, как волчок, уклоняясь от их ударов, сыпавшихся на него со всех сторон и стараясь подставить под них свой щит, заброшенный за спину.

Он уже видел седого мусульманина, сидевшего на ослепительно-белом арабском скакуне позади рядов своих пехотинцев. Их взгляды на мгновение пересеклись, и Филипп почувствовал, как вздрогнул и побледнел его противник. Так теряется и пугается волк, встретившийся в лесной чаще с разъяренным львом. Мусульманин что-то завопил истошным голосом, указывая рукой, в которой была зажата кривая сабля, в его сторону.

Филипп, воспользовавшись секундой, бросил взгляд через плечо – Абдалла, которого прикрывал один оставшийся в живых мусульманин из отряда Исмаила, отбивался от наседавших на него врагов.

– Прости меня, отец… – тихо произнес сквозь сжатые зубы Филипп и, собравшись с последними силами, бросился к предводителю мусульман, намереваясь убить его. – Прости меня, Господи…

Враги бросились на него со всех сторон, так бросается остервенелая свора собак на окруженного медведя. Несколько ударов он отразил, но два удара, почти одновременно пришлись на его кольчужный капюшон, рассекли звенья кольчуги и, оглушая рыцаря, разрубили кожу и мышцы на его лице, заливая глаза кровавой завесой глаза.

Рот рыцаря стал солоноватым от крови, струившейся из рассеченной щеки, носа и верхней губы, один глаз закрылся, лишая его видимости. Он скрежетнул зубами и, издав звериный рык, ринулся в последнюю атаку, намереваясь добраться до их предводителя.

Враги набросились на него и, нанося удары, свалили с ног Филиппа. Он выхватил кинжал, который был закреплен на его поясе в крепких ножнах, и попытался вонзить себе в горло, но чьи-то руки цепко схватили его запястье и, пригнув руку к траве, мощным ударом с хрустом вывихнули кисть и выбили кинжал, лишая его последней надежды на смерть. Филипп напрягся и, резко оттолкнувшись локтями от земли, приподнял туловище, намереваясь стряхнуть с себя мусульман, но мощный удар по его затылку мгновенно выключил сознание, унеся его в мир небытия и видений…

Он лежал на ярко освещенной поляне. Свет был настолько ослепительным, что, казалось, Филиппу стоило бы зажмуриться, но эта немыслимая яркость и сочность красок, окружавших его, не раздражала, а, наоборот, успокаивала рыцаря. Он повернул голову и улыбнулся, пораженный невероятной сочностью травы. Только небольшой участок поляны, на которой он лежал, был освещен, все, что было дальше этого маленького круга, было скрыто плотным, но невероятно успокаивающим и расслабляющим туманом, размывавшим очертания деревьев, гор и предметов, спрятавшихся в глубине этой молочной стены.

Филипп удивился, почувствовав полнейшее отсутствие боли и каких-либо ран на своем теле, только его кольчуга, прорубленная мечами врагов, да сюркот, превратившийся из ярко-желтого в кроваво-красный, все еще напоминали ему о недавнем бое. Рыцарь пошевелил пальцами на руках и ногах и попытался встать, но не смог этого сделать. Словно невесомая, но сильная рука придавливала его тело к траве, оставляя в почти полной неподвижности.