Эмери вздохнул.

— У моего дяди был охотничий пес, — сказал он задумчиво, — никакого сладу с ним не было, с этим псом. Всегда полагал себя умнее хозяина. И вечно нужно ему было настоять на своем.

— А где он теперь, этот пес? — спросил Кустер, радуясь возможности увести разговор в сторону.

— Сдох, — мстительно ответил Эмери.

— Значит, век его вышел, — философским тоном заметил Кустер.

Эмери устроился на жутком постоялом дворе за пределами Дарконы: в самом городе все гостиницы были переполнены. Во время ярмарки окрестные жители бессовестно наживались на приезжих, сдавая втридорога даже сеновалы и сараи. Кустер, сделавшийся вдруг страшно услужливым, явил настоящие чудеса: нашел для хозяина отдельную комнату на втором этаже и договорился о горячих обедах. Сам он без колебаний согласился ночевать на дворе, возле лошади и экипажа.

Эмери ничего не комментировал и очень старался сделать так, чтобы лицо его не выражало никаких чувств. Крохотную берлогу, где едва помещался матрас — Кустер продемонстрировал ее своему повелителю с нескрываемой гордостью, — Эмери принял как должное. Уселся на матрас, поджав под себя ноги. Кустер внес сундучок, заботливо открыл его, вытащил сменную одежду господина, а запылившуюся унес — Эмери даже не спросил куда.

Спустя полчаса Кустер возник опять — с глиняной плошкой, полной какого-то варева. Над варевом поднимался дым.

— С пылу с жару! — сообщил Кустер.

— Что это? — осведомился Эмери.

— Полбяная каша, мой господин, — сказал Кустер. — Я потребовал, чтобы туда покрошили также мяса! Двойная порция.

Голос слуги прозвучал так патетически, что Эмери догадался: Кустер отдал ему и свою долю. Но даже это не растрогало сердца Эмери. Он принял полбяную кашу, не поблагодарив, и съел ее под заботливым взором Кустера.

— Ужасная гадость, — сказал Эмери под конец, возвращая слуге грязную плошку.

Кустер безмолвно поклонился и унес посуду.

Эмери проводил его взглядом в бессильной ярости. Он мог сейчас приказать пытать Кустера, подвесить его вниз головой или посадить в мешок с разъяренными кошками — лошадника ничем было не пронять. Он очутился там, где мечтал побывать всю сознательную жизнь. И точка.

«За каждого клопа, который укусит меня нынче ночью, я подвергну Кустера какому-нибудь отдельному изощренному издевательству», — поклялся себе Эмери. Он начал придумывать различные каверзы и незаметно для себя заснул.

Ярмарка в Дарконе была грандиозной. Лошадей выставляли на пяти или шести городских площадях. Здесь имелись загоны для жеребят и для породистых кобыл. Отдельно продавали жеребцов — скаковых и племенных, Воздух пропитался стойким запахом конюшни. Люди кричали, перекрикивая лошадиное ржание и друг друга. Гул голосов стоял нестерпимый. Насекомые летали над кучами навоза, садились на животных, ползали по одежде людей.

Горожане в красных балахонах — специальной одежде, показывающей, что ее носители имеют данную привилегию, — собирали навоз в особые короба. Это ценное удобрение затем продавали в деревнях. Несколько раз Эмери видел, как люди в красных балахонах вступали в перебранку и едва не начинали драться из-за какой-нибудь навозной кучи.

Эмери бродил по Дарконе, насыщенной шумами, громкими звуками, густыми запахами; со всех сторон к нему тянулись руки, в уши ему фыркали лошади, десятки раз ему наступали на ноги, сотни раз его толкали и обзывали «сонным филином» и как-нибудь похуже. Женщины щипали «хорошенького мальчика» и зазывали его со всех балконов, из всех окон: казалось, мощная витальность великолепных животных, наполнивших город, передалась и людям, и все здесь готовы были заниматься любовью так же неистово, как и торговаться.

На свободных площадях поставили качели и увитые гирляндами столбы. По столбам лазали молодые парни; им нужно было взобраться на самый верх и поцеловать красотку, которая топталась на самой макушке столба, показывая ножки и голую попку тем, кто осмеливался взяться за веревки и начать восхождение. Иные, как казалось Эмери, теряли сознание просто от зрелища, которое открывалось им сверху, и падали на камни мостовой. Некоторые расшибались довольно сильно, но никого это не огорчало.

На качелях со свистом пролетали девицы; их юбки развевались, блузы, выдернутые из поясов и не стянутые корсажами, подпрыгивали на теле, открывая на миг нахальную голую грудь. Бесконечное мелькание недостижимых девичьих прелестей приводило молодых людей в исступление.

Эмери боролся с собой до последнего. Он явственно различал в хаотическом шуме праздника грандиозную симфонию: юности, чистого плотского влечения, физической мощи, веселой алчности. Деньги, казалось, играют на этой ярмарке самую последнюю роль: торговались здесь отчаянно, а платили не считая. Здесь угощали бесплатно и брали огромные суммы за самые пустяковые вещи, вроде перстенька, что продавал лоточник на углу. Женщины дарили свою любовь первому встречному, если находили его достаточно веселым и привлекательным; но в ответ на свой подарок ждали какого-нибудь дара, и зачастую этот дар обходился обласканному мужчине в десятки золотых. Но никто не считал денег и не жалел их; монеты сыпали пригоршнями, вино наливали через край, расплескивая на руки.

Кустер мгновенно исчез в толпе. Эмери и не рассчитывал па то, что они вдвоем будут степенно прогуливаться по торговым рядам, прицениваясь то к одной, то к другой лошади, а после солидно обмениваясь мнениями. У Кустера началась собственная оргия. Что касается Эмери, то он угостился вином из трех бочек, забрался на шест и потребовал, чтобы красотка подставила ему под поцелуй не губки, а зад, что и было проделано под громкие вопли собравшихся внизу претендентов. Девица, визжа и хохоча, задрала подол, и Эмери влепил ей по поцелую в каждое полукружие, после чего пошатнулся и, ко всеобщему ликованию, свалился на мостовую.

На миг у него почернело перед глазами, и он решил было, что убился насмерть; но, как выяснилось, он не только ничего себе не сломал, но даже и не ушибся. Пара синяков — не в счет.

Пошатываясь, Эмери поднялся. Кругом оглушительно свистели, несколько человек восторженно ткнули его кулаком в бок, еще один сунул ему огромную кружку с вином, облив Эмери рубашку. Молодой человек влил в разверстый рот вино, рыгнул и захохотал, усевшись на каменный столбик, вбитый в мостовую на углу площади. К девице, вертевшейся на верху увитого гирляндами столба, уже карабкался новый мужчина.

Эмери поднялся. Мимо провели лошадь, очень тонконогую, с настороженно развернутыми ушами. Ее длинная грива почти достигала мостовой. Эмери мимоходом погладил лошадку — пальцы ощутили шелковистую шкуру, играющие мышцы.

Пробежал человек в красном балахоне, с коричневым лицом. Эмери увидел, что бесформенное пятно сползает по лицу бегущего на грудь и плечи: кто-то из возмущенных конкурентов в качестве последнего аргумента во время спора за лакомую кучу бросил в соперника навозом. Вероятно, такое случалось на ярмарках нередко, потому что никто из видевших эту сцену не был удивлен.

Пьяный, ошеломленный, Эмери брел по улицам и не знал, на что решиться: то ли купить в самом деле лошадь, то ли найти себе сговорчивую подружку, то ли напиться и заснуть где-нибудь на куче сена. Он решил положиться на судьбу.

Симфония кипела вокруг него, то распадаясь на отдельные темы, то сливаясь в странную какофонию; гармонии скакали, сменяя друг друга, и некоторые резали слух, а от других щекотало в животе. Эмери знал, что некоторые гармонии из тех, что ему слышались, давно уже не применяют — они звучат слишком странно для современного слуха; и тем не менее увиденное и пережитое в Дарконе требовало именно их, старинных, но не устаревших, таких же древних, как сам этот праздник. Для того чтобы записать такую музыку, нужно дня два покоя. И инструмент. Несбыточные мечты.