Чистокровная Эльсион Лакар, почти совершенно чернокожая, с ярко пылающими золотыми розами на щеках и светящимися глазами, она надвигалась на него из темноты сада. В каждой руке она держала по факелу и оттого казалась Талиессину одетой пламенем: он не заметил, каким был ее наряд, видел только, что идет она босиком и что ступни у нее почти неестественно узкие.

Он шагнул к ней навстречу. Он задел плечом свою мать и даже не заметил этого. Оранжевый свет факелов в руках Эльсион Лакар ослепил его; он шел на этот огонь, ничего другого не видя и ничего не слыша.

Эльфийка не улыбнулась, не поманила его глазами; заметив приближающегося Талиессина, она отступила и, когда он надвинулся на нее, отступила еще и еще.

Они шли, будто танцевали, он – шаг вперед, она шаг назад; ее лицо оставалось неподвижным, только розы на нем горели все ярче и ярче, пока наконец в их золотых контурах Талиессин не начал различать багровые переливы.

Он поднял руку и прикоснулся к своей щеке: кожа горела, и только шрамы оставались холодными.

Под ногами захрустел гравий, потом опять зашелестела трава. Неожиданно праздник отодвинулся, сделался очень далеким. Небо изогнулось над ними. Луны уже разошлись, их лучи больше не соприкасались, и мириады звезд мерцали в черноте. Ассэ опускалась к горизонту, Стексэ стояла в зените.

Сад переливался огнями. Музыка звучала так, словно музыканты играли, сидя под водой, голоса доносились из другого мира и не имели больше никакой власти ни над Талиессином, ни над волшебной женщиной.

Уида бросила факелы в траву, и они медленно погасли. Талиессин приблизился к ней наконец вплотную и только тогда рассмотрел наряд, облекавший эльфийку: длинная туника, скрепленная на плечах двумя пряжками. Обилие вышивок, раскрашенных костяных пластин и золотых бисерин превращало этот наряд в причудливое бальное одеяние; но для нетерпеливого любовника он не представлял никакой помехи: от этой одежды можно было избавиться одним движением руки.

Талиессин коснулся ее плеч и быстро выдернул иголки из пряжек. Гремя, платье полетело к ногам Уиды, и она перешагнула через гору роскошных украшений так, словно это была ничтожная куча цветочных лепестков, которым и без того суждено завянуть, не дожидаясь окончания вечера.

Торжества гремели далеко за полночь, но ее величество покинула празднество гораздо раньше, чем расстались наиболее выносливые из танцоров. Она скрылась в своих личных апартаментах, и очень не многие заметили, что туда же направились еще два человека.

Держа за руки Адобекка и Ренье, она смотрела попеременно то на одного, то на другого. Великолепный Адобекк в строгом, почти траурном наряде держался прямо – не гнулся под тяжестью толстенной золотой цепи, что лежала у него на груди, и разукрашенного огромными кабошонами головного убора. Ренье, напротив, выглядел трогательно: помада стекала с его волос, пятная плечи, краска размазалась по лицу, вычурный костюм был перепачкан винными пятнами.

Но она глядела на него с такой же нежностью и признательностью, что и на Адобекка, а затем, поднеся их руки к своим губам, поцеловала – сразу обоих.

Ренье вспыхнул до корней волос, и Адобекк, к удивлению племянника, тоже залился густой краской.

Королева улыбнулась.

– Простите, я не хотела вас смущать, – сказала она, не выпуская, однако, их рук. – Но то, что вы сделали для меня сегодня, стоит гораздо большего, чем мой поцелуй. Ренье, Ренье, ты позволил выставить себя на посмешище – есть ли большая жертва, на которую способен мужчина! И вы, господин Адобекк, – ведь это вы все придумали…

– Насколько я помню, я все еще конюший вашего величества, – буркнул Адобекк, – и поставлять жеребцов – моя обязанность.

Она слегка ударила его по губам.

– Вы ужасны. Таким я вас и люблю. – Она вздохнула глубоко, всей грудью, как дышит человек, вынырнувший из опасной глубины. – Я счастлива благодаря вам… А теперь – ступайте, оба. Я буду спать.

Она проводила глазами дядю и племянника, услышала, как захлопнулась за ними дверь. Подбежала босиком, чтобы задвинуть засов, и успела услышать ворчание Адобекка:

– От тебя разит, как от девки…

И тихий голос Ренье:

– Дядя, когда же вы перестанете!..

– Никогда, – сказал Адобекк, стремительно проходя вместе с племянником длинные анфилады, где в полутьме копошилась угасающая придворная жизнь. – Никогда не перестану. Невозможно перестать любить ее. Мы оба угодили в одну и ту же ловушку. Можно стать старым, можно утратить всякий интерес к женщинам, можно вообще превратиться в развалину, разбитую параличом. Все, что угодно, может случиться с тобой. Но эта любовь останется с тобой навсегда. Вероятно, теперь ты наконец перестанешь считать меня взбалмошным дураком и на собственной шкуре поймешь, каково мне приходится.

Эту девушку Ренье заметил сразу и указал на нее брату:

– Узнаешь?

Они ходили из лавки в лавку в ремесленном квартале за пятой стеной: Уида отправила их поискать бубенцы и другие украшения для лошадиной упряжи, а если не найдут – заказать подходящие у ремесленников.

Ночь, которую Уида провела с Талиессином, казалось, оставила у эльфийки грустные воспоминания. Она вернулась в дом Адобекка рано утром – солнце еще не встало; сбросила роскошное одеяние прямо в прихожей и устроилась спать в своей кровати на кухне. Она проспала почти весь день, а когда проснулась – выглядела точно такой же, как обычно. Ни безумно счастливой, ни особенно огорченной она не была.

– Я оказалась всего-навсего наиболее подходящим существом для Талиессина в ту ночь, – обмолвилась она в разговоре с Эмери, который был ей ближе, чем Ренье. Но строить на этом какие-то планы было бы серьезной ошибкой. Поэтому… – Она отвела глаза и немного помолчала, прежде чем закончить фразу: – Поэтому никогда больше не заговаривай со мной об этом!

О ночном приключении Уиды Эмери действительно с эльфийкой не заговаривал. Он обсуждал эту тему с братом.

Ренье без обиняков сказал ему, что считает эльфийскую любовь чем-то вроде стихийного бедствия или катастрофы.

– От нее нет укрытия, – мрачно говорил он, озираясь по сторонам как бы в безнадежных поисках подобного укрытия. – Она повсюду. Куда бы ты ни пошел, она везде тебя отыщет и потребует своего. Уида попалась в ту же западню, которую расставила мне королева.

– У ее величества нет больше забот, как только расставлять западни молодым людям, – сказал Эмери, морщась.

– Ты понимаешь, что я имею в виду. – Ренье не поддержал его тона. – Я понадобился королеве для ее маленькой придворной интриги. Она хотела посмотреть, как у Вейенто отвиснет челюсть. Она на это посмотрела… И теперь моя жизнь окончена.

– Мне противно тебя слушать, – сказал Эмери.

Ренье пожал плечами и замолчал. Так что тема эльфийской любви оказалась для Эмери запретной и в разговорах с Ренье.

С Уидой оба брата, не сговариваясь, обращались как с тяжело, почти смертельно больной. Они наперебой спешили выполнить любую ее просьбу; более того, оба искренне радовались, когда у нее вообще возникало какое-либо желание. Сегодня она захотела переделать старую уздечку, и оба отправились искать бубенцы.

– Наверное, хочет поучаствовать в скачках, – высказал предположение Эмери, когда они добрались до первой из лавочек, где торговали изделиями мужей супруги златокузнецов.

И вот тут-то Ренье и схватил брата за руку:

– Ты узнаешь вон ту девушку?

Не увидеть молодую особу, на которую указывал Ренье, было бы мудрено: она была высоченной и исключительно костлявой. Ее одежду составляли длинный узкий балахон черного цвета, перевязанный на груди крест-накрест истрепанной шалью, и маленькая, похожая на блин мужская шляпа с оборванными полями.

Но самым примечательным в ее наружности были волосы, длинные и распущенные. По всей очевидности, их никогда не касался гребень: они свалялись и напоминали хвост какого-нибудь животного.