И еще эта закономерность убедила Гиона в том, что его любовь — истинная, поскольку переживание такой любви всегда обладает сверхъестественной природой, и человек оказывается посреди такой любви внезапно, беспомощный и нагой, точно его только-только забросило в неведомую вселенную.

Брачный обряд, проведенный в воздухе, в скрещении двух лунных лучей, как нельзя лучше объяснял и вскрывал подобную сущность истинной любви; что до возвращения домой с женой и ее приданым, то здесь Гион оказался в иной стихии — полностью земной. Утверждение земного блага, которое сулил Королевству кровный союз с Эльсион Лакар, обрело наглядность и плоскость.

По землям Королевства, от города к городу, от баронства к баронству, двигалась неспешная процессия, во главе которой шли рослые смуглые лучники, длинноволосые, с быстрыми, настороженными, раскосыми глазами. Они не были похожи ни на жителей побережья, ни на обитателей пустынь, и выглядели одновременно и уязвимыми и грозными.

Следом, на черных лошадях, ехали муж и жена, до сих пор не снявшие с себя брачную одежду — ярко-красные, просторные плащи, развевающиеся при малейшем дуновении ветра, и темно-красные длинные туники, очень свободные, без поясов. На берегу моря, особенно по утрам, в такой одежде было довольно холодно, но ни Гион, ни Ринхвивар не жаловались.

Замыкали шествие телеги, где под сероватыми полотняными навесами ехали семена и саженцы, клубни и корешки растений, которым предстояло расцвести на человечьей земле.

Таково было приданое Ринхвивар, но самый главный свой дар мужу она скрывала до поры в собственном теле.

Города открывали ворота, впуская Гиона с женой и свитой, и сам собою начинался праздник, по площадям текли цветы и ленты, выкатывались бочки с вином и пивом, из всех чердаков выбирались непризнанные гении с виолой под мышкой и голодным блеском в глазах, а из подвалов выскакивали, точно их подкололи сзади, немолодые мужчины, до крайности чумазые и изрядно потасканные, — из тех, что прежде, пока не сдались годам бедности и пьянству, зарабатывали во время ярмарок развлекая танцами добрую публику. Любой город всегда содержит целую ораву бездельников, мало задумываясь об их бытии, — подобно тому, как всякая собака неизбежно кормит несколько блошиных поколений, хоть судьба их ей совершенно безразлична. И даже в молодых городах успели уже завестись немолодые нахлебники, которые теперь и являли себя на всех перекрестках.

И горожане начинали усматривать в них пользу, ибо эти бродяги и попрошайки первыми признавали в молодом Гионе Короля Праздника и Короля Урожая; вслед за никчемными этими людьми, ликующими в предвкушении дармовщинки, начинали поддаваться общей радости и более серьезные люди, ремесленники и земледельцы, и их солидные жены, и их честные дочери, и их суровые сыновья, и их домовитые тещи и свекрови, и их свекры и тести — старики, которые одной ногой стоят на пороге кабака и не превращаются в бездельников и выпивох лишь потому, что на второй их ноге гроздьями висят серьезные сыновья и честные внучки, их солидные дочери и суровые внуки...

Толпы валили на улицы и заполняли площади, и темнокожие воины, не таясь, заглядывались на молодых женщин. Они знали, что ни одна из них не найдет в себе сил отказать, и потому держались очень осторожно.

Молодой Гион и его супруга пробирались дальше, их кони бережно выбирали путь по булыжной мостовой и наконец оказывались перед баронским замком, перед укреплением, которое высилось над сумятицей улиц, охраняя их и угрожая им в случае неповиновения.

Навстречу распахивались ворота, и выезжал сам властитель, поначалу еще не зная — как относиться к такому вторжению. Но переходили из рук в руки грамоты, появлялись на свет перстни со знакомой печатью, мешки с семенами отправлялись в кладовые, и разговор смягчался, делался проще, откровеннее. К вечеру внизу, в городе, плескал огнями и кричал на все лады праздник, а в замке зажигали факелы, на широкий каменный стол заплывали запеченные птицы, и катились по нему сладкие морщинистые яблоки с коричневой кожицей. И очередной барон повторял Гиону, что согласен соединить свои земли с землями Мэлгвина, дабы стояло на побережье Королевство со столицей в Изиохоне, а Ринхвивар сидела, утонув в кресле, с видом отсутствующим и сонным, как подобает беременной даме и королеве.

Магистр Даланн смотрела на Софену снизу вверх, сердито выставив все свои бородавки.

— Вынуждена сообщить вам, — говорила она, сильно тряся подбородком, — что ваше поведение выходит за всякие границы приличий! Вы не посещаете лекций! Вы позволяете себе пропускать практические занятия! Вас не видно на диспутах! Чем вы заполняете свои дни, глупое создание?

Софена молчала, внутренне закипая все сильнее. «Отвратительная карлица, — думала она, стискивая кулаки, — как ты смеешь! Кто дал тебе право учить нас, что считать прекрасным, а что — безобразным? Я знаю, к каким грязным трюкам вы здесь прибегаете! Я все про тебя знаю!»

— Я задала вопрос! — вскрикнула Даланн и даже подпрыгнула на своих коротеньких толстых ножках, формой напоминающих кувшинчики. — И не слышу ответа!

— О чем? — рассеянно проговорила Софена.

— Чем вы заняты с утра до вечера?

— Ну какая разница... За мое обучение заплатили, не так ли? Вот и потрудитесь сделать процесс интересным! — сказала Софена.

— Я буду ходатайствовать о вашем отчислении, — сказала Даланн. — Что, не верите? Не такие уж большие деньги за вас заплачены. Мы всегда имеем возможность пренебречь одним или двумя студентами, если в этом возникнет необходимость.

Софена вдруг испугалась. Она поняла, что магистр Даланн не шутит. С бородавчатого лица на девушку смотрели холодные, очень умные глаза. «Интересно, сколько ей лет? — подумала Софена. — Что бы ей такого сказать, чтобы разжалобить?»

— Простите, — выговорила она наконец. — Я была нездорова все эти дни.

— Желаю скорейшего выздоровления, — фыркнула Даланн. — Вам понадобится железное здоровье, чтобы сдать мне зачеты, без которых я не допущу вас к окончательному испытанию.

— Какие зачеты?

— Список возьмете в моем кабинете. Я специально для вас вывешу. На дверь, — сказала Даланн и зашагала прочь.

Софена посмотрела ей вслед с ненавистью. Вот ведь привязалась! О дурном нраве магистра Даланн ходили разные слухи. С нее станется ходатайствовать об отчислении Софены.

Девушке вовсе не хотелось расставаться с Академией. Ради чего? Ради того, чтобы вернуться в бедную усадьбу, где она больше никогда уже не будет счастлива? Нет, она должна устроить свою судьбу самостоятельно, и лучшего места, чем Академия, для этого не найти.

Кафедра оптики помещалась в небольшом плоском здании, которое размещалось в глубине академического сада. К нему вела длинная тенистая аллея. Старые деревья с мощными стволами, похожими на связки полуколонн, сплетались кронами в вышине, словно задавшись целью не пропускать ни одного солнечного луча. И все же то и дело какой-нибудь бойкий лучик находил себе лазейку в плотной листве и принимался чертить пятна на влажном красноватом песке, которым была посыпана аллея.

Затем аллея расступалась, и на широкой выстриженной поляне взору являлся дом, сложенный из светло-серого камня, круглый в плане. Огромные окна, прорезанные по всей половинке окружности, не были застеклены чтобы лучи свободно проникали внутрь. Иногда в оконные проемы вставлялись фильтры разного спектра.

Внутри здание не было разделено на помещения — ни одна перегородка не рассекала его. Редкие массивные колонны были снабжены стойками и держателями для приборов.

Кафедра, с которой магистр Алебранд читал лекции, помещалась в самом центре и представляла собой круглое сооружение из цельного древесного ствола — отполированный пень, в котором имелись ступеньки. Кряхтя и отдуваясь, магистр забирался на самый верх и там устраивался по-своему: то впивался широкими короткопалыми руками в ограждение, выставленное на уровне его груди, то вдруг начинал подпрыгивать и взмахивать кулаками, то усаживался и укладывал на ограждение толстый подбородок, заросший толстой же, обрубленной по нижнему краю темно-рыжей бородой.