– Есть хочешь? – осведомился неизвестный.

– Да, – сказал Талиессин.

Они устроились рядом на траве. Талиессин с интересом уставился на нового знакомца: очень молодой, со светленькими жиденькими волосами и грустным взором прозрачных глаз, он напоминал безнадежно влюбленного поэта. Из тех поэтов, что не столько слагают стихи, сколько превращают в печальную поэму собственную жизнь.

– Посмотрим, что тут у нас, – деловито продолжал «поэт», раскладывая на коленях тряпичный сверток.

В тряпице оказалось несколько яблок, смятая половинка хлебной лепешки с тмином и маленькая, но чрезвычайно пухлая колбаска.

– Ух ты! – восхитился «поэт» и обратил взгляд на Талиессина. – Хочешь?

Талиессин молча кивнул и придвинулся чуть ближе.

Несколько минут они ели. Все то время, что длилась трапеза, ни один из двоих не проронил ни слова. По завершении беловолосый юноша свернул тряпицу и сунул ее за пазуху.

– Ты кто? – спросил «поэт» у Талиессина. И быстро предупредил: – Только не ври. У меня от вранья начинают кости ныть.

Он постучал костяшками пальцев себя по коленке.

– Ладно, скажу правду, только ты не поверишь, – согласился принц.

– Да ну? – поразился беловолосый. – Почему это я не поверю?

– Так.

Талиессин вздохнул и посмотрел на небо, которое опять изменилось – поднялось еще выше и сделалось чуть более фиолетовым.

– Ладно, – согласился беловолосый. – Говори. А потом я скажу. – И фыркнул: – Мы с тобой как две девки в купальне, которые спорят, кто первая снимет нижние юбки. Видал когда-нибудь, как они препираются?

Талиессин вдруг расхохотался. Он смеялся через силу, смех причинял ему страдание, потому что мешал той боли, что считала себя полновластной хозяйкой Талиессиновой души. Но остановить этот смех он не мог.

– Что с тобой? – спросил беловолосый подозрительно.

Принц только покачал головой. Он отер лицо рукой и сказал:

– Хорошо, я первая снимаю юбки. Я – принц Талиессин.

– У! – сказал беловолосый. – А я – беглый крепостной одного болвана из столицы.

– У! – сказал Талиессин. Но получилось у него хуже, чем у беловолосого.

Похожий на поэта парень пошарил у себя за пазухой и извлек маленькую кожаную фляжку. Встряхнул, там мелодично булькнуло.

– Хочешь?

– Крепкое? – осведомился Талиессин.

– Обижаешь, – неопределенно отозвался беловолосый.

– Тогда хочу.

Они сделали по глотку. Содержимое фляжки приятно обожгло рот и согрело живот, так что съеденное сразу почувствовало себя весьма уютно в своем новом прибежище.

– Вот теперь все встало на места, – выразил общее ощущение беловолосый.

Талиессин молча кивнул.

Беловолосый сказал:

– А если взаправду – как тебя зовут?

Талиессин ответил:

– Меня зовут Гайфье.

– А, – протянул беловолосый – А меня Кустер. Продолжим?

– Ладно.

– Ты из столицы, говоришь?

– Да.

– Вот видишь, – обрадовался Кустер, – и я из столицы.

– Хорошего мало, – заметил принц.

– Да уж, – согласился Кустер.

– Как же ты оказался здесь, если ты чей-то там крепостной да еще из столицы?

– Говорят же тебе: сбежал.

– Сбежать не так просто, – сказал Талиессин. – Разве тебя не ищут?

– Не, – улыбнулся Кустер, – они думают, я помер. За меня и неустойку хозяину заплатили как за умершего. А хочешь знать мою цену?

– Зачем?

– Так. – Кустер пожал плечами. – Вот ты, положим, себе цену не знаешь. А я свою знаю.

– Человек не деньгами измеряется, – сказал Талиессин.

– А меня, между прочим, не деньгами и мерили, – обиделся Кустер.

– А чем? – удивился Талиессин.

– Другим человеком… Даже и не человеком! Эльфийская дева обменяла себя на меня. Сама отдала свою судьбу в чужие руки.

– Сама? – Талиессин привстал, воззрился на Кустера с нескрываемым изумлением. – Где же ты ее нашел?

– Так встретил на дороге.

– Она тебя любит?

Кустер помотал головой.

– Ну вот еще! – сердито ответил он. – Если бы она меня любила, стала бы она меняться! Она бы со мной осталась. Нет, мы с ней друзья.

Талиессин потер лицо ладонями. Кустер неожиданно начал его раздражать.

Беловолосый мгновенно почуял перемену настроения собеседника.

– Говорят тебе, мы с ней большие друзья, – настойчиво повторил он. – Мы оба лошадники, понимаешь? Она и я. Это сближает.

– Знаешь, Кустер, я жутко не люблю, когда мне врут, – сказал Талиессин. – У меня от этого вся кожа под одеждой чешется.

– Ты же мне соврал, – возразил Кустер.

– Когда? – Талиессин прищурился.

– Когда назвался принцем.

– А, – сказал Талиессин. – Я так и думал.

Господин Адобекк, главный конюший ее величества и первейший интриган при дворе, взирал на племянника с холодным отвращением, и в глазах господина Адобекка, обычно рассеянных и как бы плавающих взором по поверхности созерцаемого, пылала ярость. И притом ярость его вовсе не была напускной: Ренье понял это по тому простому обстоятельству, что дядя – быть может, впервые в жизни – вызывал у него настоящий ужас.

– Ты позволил принцу уйти? – переспросил он. – Ты оставил его высочество без присмотра?

Ренье переступил с ноги на ногу, потупил голову, как виноватый ребенок.

– Не мог же я все время бежать за ним, – пробормотал он.

Дядя приблизил к племяннику лицо, и Ренье уставился на крупный дядин нос в больших порах. Нос блестел и шевелился.

– Ты должен был бежать за ним, – прошипел Адобекк. – Постоянно. До конца времен. На край света. Это не так далеко, как тебе кажется.

Ренье испытал глубокую тоску. Как быть теперь? Оправдываться? Он действительно гнался за Талиессином несколько кварталов по улицам столицы. Поначалу Талиессин, ослепнув от ужаса случившегося, не замечал погони, но затем внезапно сделался чрезвычайно осмотрительным и чутким. На углу одного крохотного переулка, как раз под вывеской с изображением блошки, скачущей по замкнутой петле ватрушки (это была кондитерская, и притом недурная), Талиессин резко остановился.

Ренье с разбегу налетел на него.

Принц быстро, молча стиснул руками шею своего придворного. Хватка у юного принца оказалась нешуточная: Ренье едва не задохнулся. Прикосновение пальцев Талиессина было неприятным: шершавые и слишком горячие руки и притом почти физически ощущаемая ненависть.

– Пустите… – прохрипел Ренье.

Талиессин еще раз сдавил его шею и выпустил. Ренье закашлялся. Талиессин с отвращением наблюдал за тем, как его преследователь приходит в себя.

– Убирайся, – сказал Талиессин ровным, обманчиво спокойным тоном. – Ты понял меня? Убирайся. Я хочу быть один.

С этим он повернулся к Ренье спиной и быстро скрылся за углом. Ренье проводил его взглядом, потер шею и поплелся домой, к дяде Адобекку, – рассказывать о случившемся.

В доме королевского конюшего было тихо, спокойно. Никто еще не знал о несчастье. Никто, кроме. Ренье, вестника беды, и дяди Адобекка.

Слышно было, как в кухне работает дядина стряпуха Домнола: она прикасалась к тщательно вычищенной медной посуде так, словно то была великая святыня, и крошила овощи столь благоговейно, будто воистину вершила обряды в некоем храме.

Прежде, когда Ренье испытывал беспокойство, он всегда заходил в кухню и смотрел на Домнолу. Она представлялась ему оплотом, основанием Правильного Порядка Вещей. И коль скоро Домнола находится на кухне и проводит свои неизменные таинственные ритуалы по превращению груды продуктов в произведения искусства, то и мирозданию в общем и целом ничто не грозит.

Ренье слушал сдержанный стук кухонного ножа, аккуратные шажки, выверенные за годы перемещений по кухне. «Неужто все это сейчас будет разрушено?» – подумал он в страхе.

Выше несколькими этажами приглушенно звучали клавикорды. Старший брат Ренье, Эмери, играл. В последнее время Эмери сочинял какую-то грандиозную симфонию: должно быть, упорядочивал впечатления от своей поездки по королевству. Музыка была для Эмери таким же способом приводить вселенную в порядок, каким служила для Домнолы ее кропотливая работа по изготовлению супов, изобретению тортов, созданию бифштексов и алхимическому претворению десяти ингредиентов в единый соус.