Пелисье остался как родственник. Поджо остался, сказавшись нездоровым. Тучный дион, как выяснилось, не был чужд хитрости. Пелисье и Поджо попросили позволения присутствовать при казни Аймак-багатура, вышедшего из доверия, а уж только потом оставить Орду. Батый дозволил. Дозволил он и еще одно: провести время, оставшееся до утренней казни, в одном шатре. Пелисье, Поджо и Колян прекрасно провели время. Кормили в буквальном смысле на убой; кроме того, хан решил, что в последний день жизни зять ни в чем не должен знать недостатка. Потому в арестантский шатер, со всех сторон оцепленный вооруженными воинами, были доставлены спиртные напитки (вообще-то бывшие не в ходу у татаро-монголов) и выводок милых девушек. Ханша Туракина, нежная супруга Коляна, посмотрела на это аморальное безобразие, плюнула с досады и заранее начала подыскивать себе нового мужа. Ханский сынок Сартак же затворился в своем шатре и с досады обдолбился излюбленным в Орде зельем — шариками из смеси загустевшего макового сока с соком индийской конопли.

— Н-наливай, Поджо! — кричал меж тем развеселившийся Колян Ковалев, чуткий нос которого улавливал близость избавления. — Выпьем за мой уп…покой!.. Ты точно провалишься в наше время сегодня ночью и нас заберешь? — спрашивал он у диона полушепотом. — А то у меня на завтра большие планы. Казнь в них не входит. Так провалишься?

— Угум, — отвечал Поджо с набитым ртом. После бойни на «футбольном» поле голкипер сполна наслаждался жизнью. Ел он за пятерых, оставив приведенных девушек на откуп Коляну и любвеобильному, как все люди с французской кровью, Пелисье.

Не скучала и вторая партия «дионнамовцев». Они ехали на Русь. Душа была полна. Верхом на великолепных жеребцах гарцевали Афанасьев, Эллер и Гринька. Израненный воевода Вавила ехал в кочевой татарской кибитке в обозе и образцово-показательно стонал. При этом он наслаждался похвалами и обществом девушек-полонянок, великодушно подаренных Батыем. Женя, гордо восседавший на Курултае, любимом жеребце хана Батыя, уже отстриг у того (жеребца, не Батыя!) заблаговременно фрагмент хвоста. И положил за пазуху, благо в «дионнамовском» халате, в коем до сих пор красовался Афанасьев, карманы не были предусмотрены.

Обеспечив тем самым сохранность трофея, Афанасьев на радостях выпил вина и стал плести речь такого содержания:

— Говорю тебе, отец: ты, Вавила, молодец! Тут такое дело… Словом, нам предстоит дальняя дорога. Еще дальше, чем до Руси. Девчонок мы с собой взять не можем. И коней тоже. Золотишка разве прихватим… Так что, Вавила Андреич, коней можешь оставить себе, а с девчонками поступи как знаешь, только чтоб полюбовно.

Девушки обиженно надули губки. Надо сказать, что у путников уже был привал, во время которого у соскучившихся по женскому обществу «дионнамовцев»… гм… все получилось. Что могли подумать дамы после возмутительных слов Афанасьева? Только одно: поматросили и бросили! «Наверное, не угодили новым господам, — мелькало в девичьих мозгах, — и нас хотят перепродать». Одна из бывших батыевских танцовщиц, расхрабрившись от выпитого, даже запустила в обманщика Афанасьева куском баранины.

Вавила Андреич обрадовался:

— Коней и дев-полонянок могу взять себе? Сколь великодушен твой дар, чужеземец!

— Да, я такой, — недовольно проворчал Женя Афанасьев, в которого угодил-таки упомянутый кусок баранины. — Я миролюбием дивен. Всякому татю рад гривну дати. Только ты, Вавила, и дружинника своего не обидь.

— Да я ж всем наибольшим дружинникам дам по коню! — великодушно объявил Вавила. — Для ча мне шесть лошадей? Возьму себе только Курултая! На котором ты сейчас едешь. Никакой воевода русский не может похвастать, что у него два коня, на которых ездил сам хан Батый поганый!

— Погоди, — удивился Женя, — почему два, воевода? Ты же сказал, что оставишь себе одного Курултая? Тем более на остальных лошадях хан и не ездил, только на Курултае!

На замотанном тряпками лице воеводы проклюнулась улыбка и распустилась сиянием по всей бороде. Он игриво схватил одну из девиц за голое бедро, а потом хмыкнул:

— Эге! Так я, ча, не сказывал! Я уж восхотел было похвалиться на заставе, да беда — Горыныч прилетел и не дозволил досказати, ча! Когда был я в рати Евпатиевой и полонили меня окаянные, призвал нас хан Батый пред очи свои неправедные…

— Это мы уже слышали.

— И сказал: «Возьмите тело Коловрата Евпатия и предайте его сырой земле! А чтобы упокоился он с миром, возьмите моего коня и везите его в землю вашу». Так что у меня в конюшне стоит один Батыев жеребец, а теперь и два будет, — похвастался воевода.

Эллер и Афанасьев переглянулись. И, не сговариваясь, завопили в голос. Да что же это!.. Так вот почему их выбросило к самой заставе воеводы Вавилы Андреича! Ведь еще Галлена установила, что носитель Ключа всякий раз рядом! Он и был рядом — конь, на котором ездил хан Батый, конь, о котором не преминул бы похвастать воевода Вавила, когда б не проклятущий Змей, завяжи узлом все его головы и хвосты, Горыныч!!! Выходит, что все это — зря? Путешествие в Орду, аудиенция у Батыя, тревожная ночь, бешеный поединок с «Сартаком»… так, что ли? И победа, вырванная такой ценой, и не нужна вовсе?

И самое неприятное — даже свалить не на кого!!

Вавила Андреич, дружинник Гринька и шесть девиц-полонянок изумленно смотрели во все глаза…

— Погодите, — сказал Эллер, когда страсти немного улеглись, — но, быть может, так и надо?

— Знаешь, ты напоминаешь мне героя одного анекдота, — зло произнес Афанасьев и махнул рукой. — Так вот, решили ученые провести психологический эксперимент с тремя представителями братьев-славян: русским, хохлом, белорусом. Суть теста такая: темная комната, в центре табуретка, в нее вбит гвоздь-«сотка». Ученые предлагают сесть.

Русский сел, тут же вскочил, конечно, давай на стены с табуреткой кидаться, устроителей эксперимента матюгами крыть. Сел хохол, подскочил, обернулся, нащупал гвоздь, вытащил его из табуретки, положил в карман и со словами: «В хозяйстве сгодится!» — снова сел.

Подоспела очередь белоруса. Сел. Сидит. Потом привстал и со словами: «А можа, так и нада, а?» — снова сел…

Воевода Вавила, виновник этой бури, неподвижно лежал в кибитке, скосив глаза на прелести ближайшей девицы. Когда Афанасьев закончил рассказывать анекдот, бравый победитель «Сартака» дотянулся рукой до бороденки, глубокоумно поскреб в ней и спросил:

— А кто такие хохлы и белорусы, ча? Не слыхал о таких.

— А это, братец ты мой, то, во что вы с Гринькой превратитесь через два столетия вот такой дурацкой жизни, — еще не остыв, ответил Афанасьев. И, стегнув коня, ускакал в степь — развеиваться.

— Что это он, ча? — поинтересовался Гринька. — Наверное, перегрелся. Солнце нынче ярое…

Россия, июль 2004 года

Пробыв три незапланированных года в Золотой Орде, незадачливый Аймак-багатур, Колян Ковалев, тем не менее умудрился возвратиться в свой мир в самый неподходящий момент.

Его сорвало из ставки Батыя вслед за Поджо в тот самый момент, когда он положил глаз (и ряд других органов) на симпатичную полонянку. Благодаря этому обстоятельству он прибыл в родной мир в чем мать родила — без малейших признаков эпохи, в которой прожил столь долго.

Вместе с ним прибыл и героический Пелисье вместе с голкипером Поджо. Конечно, если соблюдать субординацию, так это Поджо прибыл вместе с Пелисье и Ковалевым, болтавшимися у него на прицепе, как вагонетки у локомотива. Знатный «дионнамовский» вратарь был с ног до головы перемазан в соусах и подливах. Впрочем, по сравнению с Коляном выглядел он все равно прилично.

Вторая группа путешественников, возглавляемая Эллером, прибыла на берег Волги примерно через минуту после перечисленной троицы. Проходящий мимо патруль милиции заметил рыжебородого диона, Афанасьева и козла Тангриснира, по-прежнему щеголявшего в шлеме и бело-сине-красной попоне, и приняло их за группу циркачей.