— Дядя Толя, а… а что за татуировка, как утверждает Жан-Люк, была на руке у… у этой мумии? — спросил Афанасьев.

Профессор Ковалев снова потряс указательным пальцем, воздевая его выше купола лысой головы:

— Вот тут-то и кроется!.. Если бы он утверждал что-то другое, то я бы еще подумал: мало ли какая татуировка могла быть на руке у мумии, может, это был не египтянин вовсе, а финикиец, шумер или хетт. Тут могли быть разовые совпадения букв современного русского и финикийского алфавитов. Так нет же!.. Жан-Люк утверждает, что у мумии на руке, во-первых, вытатуирован адмиралтейский якорь! Я служил на Черноморском флоте и такой ахинеи ни понять, ни принять не могу! А во-вторых, он заявил, что была вытатуирована надпись… подумать только!.. надпись «КОЛЯН С БАЛТИКИ»! Ну не издевательство ли!!

Вся кровь отхлынула от лица Жени Афанасьева. Он хотел что-то сказать, но только отупело качнулся в своем кресле. Анатолий Анатольевич продолжал с жаром:

— Наверняка он видел как раз такую татуировку на руке у Кольки! Колька был в прошлом году в Египте, может, они там с родственником перехлестнулись, ну и, как это водится, выпили за встречу. Все-таки Жан-Люк и Николай — двоюродные братья! И теперь Жан-Люк говорит, что у мумии — татуировка его кузена, и еще утверждает, что одна из фигурок ушебти, вложенных в гроб, оказалась… никогда не угадаешь, а? Моделькой сотового телефона, выполненной из золота!

— Какая модель телефона… была у мумии? — как в тумане спросил Женя Афанасьев. — У Кольки с собой был… этот… со встроенной фотокамерой, «Самсунг».

Анатолий Анатольевич осекся на полуслове.

— Погоди, — после длительной паузы произнес он, — ты что такое несешь? Ты тоже перегрелся? Один попал в психушку, второй как сквозь землю провалился, третий приходит и начинает говорить непонятно что… «Какая модель сотового была у мумии»! Ну как тебе не стыдно, Женя. Беда мне с этой молодежью! Да, вот сейчас Лена звонила, подруга этого вашего Васягина, говорит, что он попал в санаторий в неврологию. Дескать, нервишки у него пошаливают, и это когда еще тридцати лет толком нет! Это — что? И что тогда с вами дальше будет?

Огромным усилием воли Женя взял себя в руки.

— Анатолий Анатольевич, я это… это самое… в последнее время просто перенапрягся, наверное, — пробубнил он, стараясь не смотреть в ясные и проницательные глаза профессора Ковалева. — Дайте мне прочитать эту статью… ну, французского журналиста, которую Пелисье переслал вам по электронке.

— Она, милый мой, на французском. Ты не забыл еще этот язык?

— Н-нет.

— Садись за компьютер.

Пока Афанасьев читал, пытаясь собрать воедино расплывающиеся перед глазами, ускользающие, скачущие строчки, профессор Ковалев свирепо потирал руки и короткими перебежками передвигался по кабинету, время от времени швыряя в Женю дротики быстрых и колких взглядов. Афанасьев ясно почувствовал, как поехало, уплывая из-под него, кресло, а ноги забились теплой безвольной ватой.

Наконец он собрался с силами и посмотрел на Анатолия Анатольевича:

— Я вот что… вы, наверное, собирались ехать во Францию, да?

— Да, — резко ответил тот. — Только чтобы туда ехать, надо с собой иметь хотя бы тысячу евро! А я поиздержался, да и откуда у меня эта тысяча. Хотел с Колькой поговорить по этому поводу. Все-таки Жан-Люк ему не чужой. А Колька вдруг раз — и пропадает. Командировка!! Кстати, — наклонился Анатолий Анатольевич к сжавшемуся в кресле Афанасьеву, — он не во Францию поехал в командировку-то?

— Нет, — сказал Женя. — Не во Францию. Зато, дядя Толя, я еду во Францию. Собирался. — Конечно, Женя врал. Ни в какую Францию он не собирался до разговора с Анатолием Анатольевичем. А намеревался слетать как раз в Египет. За золотым быком Аписом. Кроме того, на следующую неделю было запланировано новое ПЕРЕМЕЩЕНИЕ. Но в свете сообщенного Анатолием Анатольевичем все вдруг потеряло свою привлекательность. По всему выходило, что этот французский Жан-Люк по невероятному стечению обстоятельств нашел в Египте мумию собственного двоюродного брата! Мумию трехтысячелетнего возраста, которая… который…

Женя выскочил из кресла, как анонимный родственник Добродеева из табакерки. Он принялся с силой тереть свой лоб, словно таким манером надеялся вернуть себе ясность рассудка. Анатолий Анатольевич смотрел на него с плохо скрываемой тревогой, а потом кинулся к шкафчику, заработал длинными руками, заблистал лысиной, и на свет божий появилась бутылочка хорошего французского коньяку.

— Это мне Жан-Люк присылал еще до всех переделок, — пояснил он. — Ну-ка, выпей вот. А то ты, я смотрю, тоже перегрелся, как мой незадачливый племянник Пелисье. Выпей и рассказывай, с чего это тебя так трясет.

— Меня не трясет, — сказал Афанасьев и клацнул зубами о край бокала с коньяком. — У меня… у меня, дядя Толя, наверное, жар. Простудился… на речке, ага. Я вам позвоню, да. Ну, я пойду, дядя Толя. У меня еще дел много. Сами понимаете, спешный отъезд… В общем, я пошел.

Афанасьев проглотил коньяк, выскочил из кабинета, не дожидаясь, пока цепкий профессор опомнится от этой сумбурной речи. Уже на пороге Женя пролаял слова прощания и провалился в сырое жерло подъезда…

— Ну что, Вася, как дела?

— Н-ничего. Кормят тут здорово, и вообще. На процедуры водят. Ленка ко мне ходит. Она хорошая.

Сказав это, Вася Васягин улыбнулся. Открытая эта улыбка свидетельствовала о том, что пострадавший за Цезаря боец идет на поправку и снова рвется в сражение. Подобное желание было выражено вслух после того, как Афанасьев, пришедший в санаторий к другу, рассказал о продаже браслета.

— Э-э, здорово, — произнес Васягин. — Не хило ты разжился в этом Египте. А я вот в Риме все прощелкал. Не то чтобы нажил, а и свое отдал.

— Что отдал? — спросил Женя.

— Часы «Полет» двум нечесаным обезьянам-галлам. Они там подрабатывают частным извозом, — пояснил Васягин. — Я бы этих уродов так штрафанул, у-у-у! А что, правда, этот Пелисье Коляна нашел?

— Да выходит, что правда. Только трехтысячелетняя мумия Коляна вряд ли нам заменит его прежнего. Я там поговорил с нашими божками, обещали помочь. Галлена пустилась в занудство насчет каких-то провалов во времени, что Колян мог провалиться из одной эпохи в другую. А одноглазый красавец Вотан Борыч снова принялся басить. Голосина-то у него — Паваротти отдыхает!

— Нет, конечно, Коляна надо вызволять, — рассуждал сержант Васягин. — Всякие там мумии и прочие копчености нам — никак. Я вот отдохну, силенок наберусь, ну и подключусь. Они у меня попляшут! — непонятно кому погрозил Васягин. — Я Брута разоблачил, я Кассия задержал, я сенатора Каску поймал за руку! Да еще в живот пнул… Про Цезаря не говорю. Так что…

— Ты уж больно расхвастался, Васька, — сказала подошедшая сбоку осанистая особа женского пола. Это была сожительница Васягина, Лена Кислятина. Последнее было не прозвищем, а фамилией, так как почтенный родитель Лены звался Ив. Ив. Кислятин. — Женька, вы бы меньше пили, а? Вот ты, я смотрю, подзаработал, приоделся. А мой-то только чушь несет про какого-то Брюта… Шампанское такое, да? Каска какая-то еще…

— Не какая-то, а какой-то, дура необразованная! — рявкнул Васягин, который и сам вовсе не являлся светочем учености. — То есть не «какой-то», а — сенатор Публий Сервилий Каска, которого я обезоружил при попытке преднамеренного убийства Цезаря!

Лена ничуть не обиделась. Несмотря на свою фамилию, она была очень добродушной и понимающей женщиной. Она выразительно покрутила пальцем у виска и проговорила:

— Тут уже на него поглядывали косо. Он за ужином с Петькой из одиннадцатого номера выпил и как пошел, как пошел! У Петьки глаза были квадратные, что твои кубики! Что Васька травил, что травил! Про чертей, про сенаторов, про…

Женя махнул рукой и, пожелав сержанту Васягину всего наилучшего, попрощавшись с улыбчивой Леной, отправился восвояси.