А когда открыл, то увидел зеленую прибрежную траву, свежую, ароматную. Прозрачная, непривычно чистая река катила свои воды. С радостным криком козел Тангриснир принялся жевать сочную траву Древней Руси.

Древняя Русь, около 1242—1243 годов

— Очень хорошая погода, — констатировал Афанасьев, вставая с травы и подозрительно глядя на проклятого Тангриснира, который, если пользоваться железнодорожной терминологией, успел вскочить на подножку уходящего поезда. Вот только этой твари и не хватало на Руси, где по милости хана Батыя и так проблем достаточно.

— Да, — согласился с ним Пелисье. — Мне кажется, что в тринадцатом веке было теплее, чем в нашем, двадцать первом.

— Жарят мясо! — сказал Поджо, тыча сосискообразным пальцем в сторону группы строений, обнесенных довольно внушительным забором из бревен. Это была деревянная крепость, одной стороной выходившая к реке. Посреди огражденного пространства торчала высокая бревенчатая же вышка, на которой дремал человек в шлеме и кольчуге. Он привалился спиной к простенку и клевал носом.

— Это застава. Так службу несут наши предки, — неодобрительно сказал Афанасьев. — Впрочем, какие они предки? Ведь древние русичи имеют такое же отношение к русскому народу, как римляне — к итальянцам.

— И тем не менее это не извиняет типа, дрыхнущего на вышке. Заснуть на посту — это непорядок, — назидательно заметил Пелисье, по телу которого пробегала крупная дрожь.

Эллер, очевидно взявший на себя основные затраты энергии по Перемещению, ничего не говорил. Он только мотал головой и мычал, сидя на корточках. В этом смысле его подопечный, козел Тангриснир, выглядел даже интеллигентнее своего хозяина.

— Жарят мясо! — повторил Поджо и решительно направился в сторону заставы, переваливаясь на коротких крепких ногах. Мощные мышцы бедер так и играли под одеждой прожорливого диона. — Туда.

— Ну все, — сказал Афанасьев. — Пропала застава. Прибытие Поджо и Тангриснира ее подкосит. Тут, наверное, неподалеку город какой или деревня. Видишь, из ворот заставы выезжает обоз с мужиками.

Пелисье крутил головой, с силой втягивая ноздрями воздух. В самом деле, после спертого городского воздуха XX века дышалось необыкновенно легко. Пелисье открыл было рот, чтобы сказать об этом наблюдении Афанасьеву, как вдруг на вышке послышался крик часового, а потом, чуть помешкав, длинно грянул колокол.

— Нас заметили, что ли? — тревожно спросил Афанасьев.

Нет, как оказалось, они тут были ни при чем. Вдали, где-то у горизонта, заклубилась пыль, и уже через минуту Женя сумел различить несколько всадников на лошадях. Они приблизились примерно метров на пятьсот, а потом гикнули так, что слышно было издалека, и умчались обратно.

— Монголы, — произнес Женя. — Я не понял, татаро-монгольского нашествия еще не было, что ли? Что-то тут тишь да гладь. И застава, я смотрю, свежесрубленная, еще пахнет деревом. Интересно, какой сейчас год? Надеюсь, что не тридцать седьмой. Я в том смысле, что тридцать седьмой год и в тринадцатом веке был, мягко говоря, не самым удачным. Как раз в этот год хан Батый начал нашествие на Русь.

— Пойдем узнаем, — предложил Эллер, с мутным взглядом поднимаясь с травы. Потом он подошел к реке, широченной горстью зачерпнул воды и вылил себе на голову. — Потребуем ответа, и нам скажут все, о чем мы вопрошаем.

«Кажется, с прибытием в древние времена к милому Эллеру возвращается его высокопарность, — подумал Женя Афанасьев. — Н-да…»

Четверка путешественников подошла к воротам. Тотчас же на ограду вылез рослый светловолосый товарищ в белой рубахе, перепоясанной красным поясом, и крикнул:

— Кто таковы, ча? Откули путь держите и по какой надобности приступили к вратам нашим, ча?

— Воеводу хотим зрить, — рявкнул в ответ Афанасьев.

— Доселе не видывали мы вас. А что, если вы суть зловредные тати?

— И этот в стиле Эллера изъясняется. Только это «ча»… вроде как рязанский говор, — проговорил Афанасьев и глянул на рыжебородого диона.

Тот, уже получив соответствующий опыт в Древнем Египте, протянул вперед раскрытую ладонь. Расхристанный воин в белой рубахе вдруг схватился за голову и повалился с забора внутрь крепости.

— Болезный какой-то, — буркнул Эллер. — Я ведь не бил, не калечил, а лишь взял толику из главы его, ча.

— Ну да. Скачал, так сказать, у парня из головы весь его древнерусский лексикон, ча… Тьфу ты! Обойдемся без диалектных говоров, — поспешно объявил Афанасьев. — Давайте войдем внутрь, потом видно будет, как устанавливать контакты с местными. Впрочем, — он огляделся по сторонам, — все три раза, когда добывали Ключи — в Египте, в Риме, в США, — выходило так, что носитель раритета оказывался в непосредственной близости. Так было и с Моисеем, и с Цезарем, и с Линкольном. Следовательно…

— Следовательно, хан Батый вместе со своей лошадкой, — подхватил догадливый Пелисье, — где-то поблизости.

— Неужели еще не было нашествия? — раз за разом повторял Афанасьев.

Тут затрещала открываемая внутрь створка ворот, и в освободившемся проеме появился дородный чернобородый мужчина небольшого роста, но весьма просторный в плечах. Он был в сапогах, штанах ратника, в кольчуге и с палицей, усеянной внушительными железными шипами.

— Я воевода сей заставы, — важно сказал он. — Зовусь я Вавила по прозванию Оленец.

Женя попытался вспомнить, что говорилось в таких ситуациях в русских сказках, но ничего, кроме «дело пытаешь, аль от дела лытаешь», на ум не приходило.

— Что за дело привело вас? — возвысил свой голос бравый воевода Вавила, словно подслушав мысли Жени.

— Не лепо ли бяшет, братие, — вдруг ляпнул Афанасьев, — начати старыми словесы[122]…

— Пожрать бы! — прервал своего спутника Поджо. Тотчас же появился козел Тангриснир с раздутым от травы пузом. Наверное, его вело магическое слово «пожрать», которое было всегда актуально для этой ненасытной рогатой скотины.

— Из дальних краев мы будем, воевода, — начал Женя и неожиданно для себя добавил: — Из земли греческой. Пал град Константинополь, коий вы зовете Царьградом, под ударами нечестивых псов-рыцарей веры латинской[123], и побрели мы по опустевшей земле, аки пилигримы.

— Добро пожаловать! — вдруг воскликнул воевода Вавила. — Взойдите к нам, честные гости земли греческой! Тучи сгустились над землею вашей и нашей! Поганый Батый застил небо земли русской.

— А какой год? — отрывисто спросил Пелисье.

Воевода Вавила Оленец посторонился, пропуская гостей за бревенчатую стену ограждения, расчесал пятерней черную бороду и ответил неспешно:

— Видно, велика твоя печаль, егда забыл ты год, честной гость греческий. Ныне год шесть тысяч семьсот пятидесятый.

— Что-о? — буркнул Пелисье.

— Шесть тысяч семьсот пятидесятый от сотворения мира, — объяснил Афанасьев. — В переводе на наше летосчисление — тысяча двести сорок второй или сорок третий год от Рождества Христова. Точно не помню. Но как же так? Значит, уже пали Рязань, и Киев, и Чернигов.

— Слухи сии дошли и до вас, — горестно произнес Вавила Оленец. — Взят Киев, мать городов русских, и взята и разрушена Рязань. И много городов и крепостей пали под ударами полчищ татарских. Виноваты в этом нечестивый Батый и князь володимирский Ярослав Всеволодович, воевавший Литву и побивший многая тысяча литвинов, пока поганые татарове брали Торжок и Козельск!..