Эгрей между тем устроил Фейнне с другой стороны пересохшего фонтана, а сам присел перед ней на корточки. Генувейфа отлично слышала, о чем они разговаривают.

— Какое удивительное место, — говорила Фейнне. Здесь так тихо...

— Сейчас все заняты разными делами, — пояснил Эгрей. — Чуть позднее здесь появятся люди, и начнется торжище.

— Какими делами? Кто здесь живет?

— Торговцы и изысканные воры. Они крадут только изящные предметы. Им неважно, насколько дорогой или дешевой может быть вещь. Главное — чтобы она была красивой. На их взгляд, конечно. Здесь можно встретить настоящее море диковин. Раковины из чужедальних стран, которые умеют разговаривать голосами древних заклинателей, жемчужины, хранящие отражения красавиц былого, кувшины, умеющие петь, как влюбленная женщина...

— И мы все это услышим? — спросила Фейнне замирающим голосом.

«О чем он говорит? — удивленно думала Генувейфа. — Как странно. Он говорит о нашем блошином рынке?»

— Я для того и привел вас сюда, — сказал Эгрей, — чтобы вы могли прикоснуться к любой из этих вещей. У нас, думаю, достанет денег, чтобы купить одну из них — ведь все они краденые и, стало быть, стоят недорого.

— Опишите мне это место, — попросила девушка.

Эгрей обвел глазами площадь: обшарпанные дома, забитый грязью фонтан, жалкие статуи, чумазая дурочка, пускающая губами пузыри... И начал:

— Это совсем маленькая площадь. Она окружена крохотными строениями, и каждое из них — произведение искусства. Например, на углу стоит домик, выкрашенный золотой краской. Краска положена так удачно, что не бьет в глаза, но распространяет мягкий свет. Четыре окна украшены лазурными лепными наличниками, а пилястры разрисованы красными цветами. Рядом с этим домом — следующий. Он... э... сделан в форме цилиндра. У него на фасаде есть огромное окно. Погодите, сосчитаю… Да, двадцать маленьких прозрачных стекол в переплете. От этого дом кажется клетчатым.

«Где это он все увидел? — смятенно думала Генувейфа. — Он, наверное, шутит. Неужели такими россказнями можно украсть сердце девушки?»

— Почему никто прежде не приводил меня сюда? — тихонько спросила Фейнне. — Здесь так чудесно!

— Многие из нас имеют собственные заветные места в городе, — проговорил Эгрей, подсаживаясь к Фейнне и осторожно запуская руку вокруг ее талии. — Мы как бы находим для себя охотничьи угодья. И уж конечно не любим делиться тем, чем хотели бы владеть в одиночку.

— Странно, — повторила Фейнне. — Неужели у меня нет друзей, способных подарить мне какой-нибудь красивый уголок? В конце концов, я ведь не отберу... я его даже не увижу...

— Слушайте дальше, — сказал Эгрей. — Третий дом — мой любимый. На его фасаде резвятся лепные тритоны. Они розовые, похожи на креветок. Один дует в раковину, а остальные прыгают вокруг. Очень веселый дом. Там, впрочем, обитает жуткий старик. Вечно в ночном колпаке высовывается из окна и кричит: «Прекратите шуметь! Я вызову экзекуторов!» — Эгрей передразнил хриплый, недовольный крик старика.

Фейнне засмеялась.

«Здесь нет никакого старика, — ужасалась Генувейфа. — Зачем он лжет? И дом совсем не такой. Обычный квадратный дом, три этажа. И никакой старик там не живет. В первом этаже — старуха с десятком приживалок, племянниц каких-то и бывших горничных. Во втором — три семьи, у них какое-то страшное море детей, и все золотушные. В третьем — дама с отрубленным носом, двое пьяниц и еще какой-то человек с трясущейся головой, он лысый...»

Эгрей между тем посмотрел на Генувейфу и встретился с ней глазами. Девушка не успела отвести взгляд, поэтому Эгрей без труда заметил, что она удивлена и даже возмущена. Он покачал головой. Она вспыхнула и отвернулась.

Фейнне уловила движение своего спутника.

— Там кто-то есть? — спросила она.

— Да, с той стороны сидит девочка. Смешная малышка. У нее в волосах — цветы, на ней голубое платье. Я еще не встречал ее здесь.

— Я хочу поговорить с ней, — попросила Фейнне. — Можно подозвать ее ближе?

— Нет уж! — крикнула Генувейфа. — Я в этом участвовать не буду!

Она вскочила и бросилась бежать.

Фейнне ощутила странный прилив тревоги. Нечто грубое, но подлинное ворвалось в хрупкий иллюзорный мир, где все было так чудесно, так красиво.

— Почему она так сказала? — повторяла Фейнне, хватая Эгрея за руки.

— Не знаю, — растерянно отвечал он. — Клянусь вам, Фейнне, понятия не имею. Просто девочка. Должно быть, взбалмошная. Есть такие дети, которым не нравятся влюбленные.

— Мы разве влюбленные? — удивилась Фейнне.

Эгрей помолчал немного, а затем, тщательно следя за интонациями своего голоса, проговорил:

— В том, что касается меня, — несомненно.

Фейнне молчала так долго, что Эгрей успел испугаться, успокоиться и перепугаться снова. Неужели она расслышала в его тоне дребезжание, поймала его на фальши? Но он даже не был уверен в том, что действительно лгал. Не испытывать к Фейнне влечения мог бы разве что покойник. А сейчас, когда она сидела рядом с ним на каменной ограде, разогретая солнцем, и ее пепельные волосы тускло поблескивали, а милое лицо озарялось рассеянной, мечтательной улыбкой, Фейнне как будто пробуждалась от бесконечного сна и была уже готова полюбить... первого встречного, который догадается подставить ладони и просто поймать падающее с небес кровище. Так почему бы этим «первым встречным» стать самому Эгрею?

В глубине души он знал ответ. Он вполне отдавал себе отчет в том, кто он такой. Он видел ущербность, недостаточность своей души так же ясно, как другие видят убывание луны Стексэ. Когда Пиндар рассуждает о том, что важно не происхождение, не кровь, текущая в жилах, но лишь свойства разума и сердца, которые могут быть благородными у человека самого низкого происхождения, — Эгрей понимал: это все не про него.

Сам Эгрей всецело принадлежал к тому племени, которое его породило: отец — управляющий в большом поместье, трудяга, пробившийся из самых низов, мать — кухонная служанка, половину жизни отдавшая работе по очистке котлов. Владелец поместья оплатил учебу Эгрея в Академии, потому что управляющий попросил его об этом, когда зашла речь о награде за двадцать лет безупречной службы.

О, как радовался Эгрей, когда впервые очутился в садах Академии! Ему чудилось, что он вырвался из той безнадежной жизни, которая поглотила его родителей. Дело даже не в том, что выпускников Академии ожидали довольно высокие посты: Эгрей, например, мог бы стать управляющим не в сорок лет, как его отец, а в двадцать, и к сорока уже иметь собственное поместье. Дело было в том, что Эгрей вступил в братство, где имелась реальная возможность перейти в более высокое сословие.

И понадобилось всего полгода, чтобы у Эгрея открылись глаза. Сколько бы он ни старался, он не в силах был дотянуться до своих однокурсников. До таких, как Эмери, например. Эгрей постоянно ощущал внутри себя какой-то непреодолимый барьер.

Он попросту не был талантлив. И склонен был винить в этом свое низкое происхождение. Сколько раз, скрежеща зубами, проклинал он родителей, которые передали ему свою тупость, свою неспособность думать самостоятельно, свой страх перед «хорошим обществом»!

Эгрей нашел такой выход из положения: он начал дружить с теми, кто был талантлив, и потихоньку присваивал их достижения. Он воровал у них идеи, способ формулировать мысли, он заимствовал у них даже слова, которыми прежде никогда не пользовался. И еще он ненавидел их за то, что они с такой легкостью спускали ему эти жалкие кражи. Еще бы! У них ведь имелся неиссякаемый источник, и стоило Эгрею стянуть удачное выражение, как они тотчас придумывали десяток других, еще лучше.

Он пытался подружиться с Пиндаром, поскольку тот тоже не блистал родословной. Но понимания не нашел. Пиндар в отличие от Эгрея не страдал от своей низкорожденности. В первый год обучения в Академии он писал возвышенные стихи о прекрасном. Эгрей тайком переписывал их и заучивал наизусть, а затем безжалостно высмеивал. Как оказалось, он выбрал наилучший путь, поскольку выглядел при этом намного умнее, чем объект его насмешек.