— Блин, — пробормотал я, обращаясь к водителям. — Как неловко получилось-то. Ну извините, ребята! Спасибо, что не стали давить!

Никто меня не только не обматерил, но даже не шевельнулся. Водители дружно таращились в мою сторону, как загипнотизированные. На миг показалось, что они вообще меня не видят. Точнее, что-то видят, но не меня.

Стало тревожно. Может, у меня за спиной что-то стряслось? Я быстро обернулся и увидел кучку пешеходов, застывших на краю тротуара. Выражение лица у всех без исключения было абсолютно одинаковое. Такое же, как у водителей.

Ощущение абсурда нарастало.

Что это они все тут стоят с такими лицами? Что за наваждение? Почему никто не уезжает?

«Надо немедленно сваливать отсюда, — шевельнулась мысль. — Иначе случится что-то нехорошее».

Непонятно только — со мной, с толпой или с окружающим миром.

Позади меня раздался резкий звонок — так близко и так громко, что я аж подпрыгнул. Обернувшись, я увидел за спиной трамвай. Непонятно, как я не заметил его раньше, но оказался он тут как нельзя более кстати. Трамвай как раз отъезжал с остановки. Передняя дверь была приоткрыта и подвязана изолированным кабелем — судя по всему, просто чтоб не отвалилась на ходу. Не раздумывая ни секунды, я вскочил на подножку.

Внутрь я пробираться не стал, оставшись на ступеньке. Трамвай с бряканьем и лязгом набирал скорость. Заколдованная толпа осталась позади. Я перевел дыхание и быстро взглянул на свое отражение в ближайшем стекле. Никакого восьмилистника у меня на лбу, естественно, не было. Почему-то я совсем этому не удивился.

Обычно я ходил домой пешком через дворы, но иногда, в плохую погоду, подъезжал остановку. Трамвай шел от метро в спальный район и был полон народу — не то чтобы битком, но контролеру из конца в конец протиснуться нелегко. Бабища в оранжевой жилетке как раз ломилась из дальнего конца вагона с криками «предъявляем-оплачиваем!», но я прикинул, что до меня она добраться не успеет. Тогда я утратил к ней интерес и вернулся к прежним размышлениям. Так, о чем я думал? О восьмилистнике? Нет, раньше… Точно, хищники и жертвы.

Я поднял голову и принялся мысленно перебирать пассажиров, деля их на хищников и жертв. Вокруг тряслись сплошь жертвы — с серыми, утомленными, беспомощными лицами, с характерными потухшими глазами. Прямо овчарня на колесах какая-то.

Взгляд зацепился за девушку, стоящую в паре метров от меня, на ступеньке у средней двери. Она сбила меня с толку — я понял, что не могу ее отнести ни к первым, ни ко вторым. Да — определенно не к жертвам и никак не к хищникам…

«Вот же он, передо мной — третий вариант!» — с воодушевлением подумал я и уставился на нее во все глаза, пытаясь понять, что в ней особенное.

Лет ей было около восемнадцати или даже поменьше. Судя по одежде, девушка была готкой. Или из этих — как их — эмо? Я не особо разбирался в этих субкультурах. Нет — самая натуральная готка. Никаких там розовых мишек на сумке и прочих финтифлюшек, вся в строгом черном. Не в траурном, а с оттенком сумрачной роскоши. Черная с серебром кожаная одежда, черные волосы. Глаза тоже черные, большие, мрачные-мрачные. Стоит, слушает плеер и о чем-то думает.

Выглядела она очень даже прилично для готки. Не толстуха в прыщах, как половина из них, и не заморенная доходяга-наркоманка — как другая половина. Стройная, спортивная, фигурка отличная, только рост подкачал. Лицо гордое, уверенное, и при этом — никакой агрессии. Заметив, что я на нее смотрю, бросила на меня несколько экстраординарно мрачных готических взглядов. Глаза у нее, кстати, были роскошные. Я поймал себя на том, что каждый раз невольно расправляю плечи и втягиваю живот.

«Познакомиться, что ли?» — подумал я. Впрочем, без особого энтузиазма. Знакомиться в трамвае, да еще и с готкой…

Уже проверено — ничего хорошего из уличных знакомств не выходит. К примеру, с Ленкой-то я познакомился как раз на улице. Точнее, в открытом пивном баре в ЦПКиО. Что-то праздновал с бывшими однокурсниками, а она с подружками за соседним столиком сидела. Я был в стельку пьян и вел себя как поручик Ржевский: «Ты!.. Ик!.. Пойдешь со мной в кусты…» Потом месяц было стыдно вспоминать. Но Ленке я, наоборот, этим и понравился. «Ты был такой напористый, такой решительный! — хихикая, говорила она. — Прям настоящий мачо!» Потом-то она, конечно, прозрела и постепенно увидела мою истинную сущность, но было поздно…

Задумавшись, я едва не пропустил остановку. Соскочил с подножки уже на ходу и долго стоял, провожая взглядом трамвай, увозящий «третий вариант». Потом повернулся и пошел по Липовой аллее, собираясь свернуть во дворы.

В этих дворах прошли мои детские годы. Каждая колдобина, каждый куст были мне тут знакомы. Эти деревья росли вместе со мной, те дома на моих глазах ветшали. Про каждый магазин я мог сказать, что было в его помещении пять, десять и двадцать лет назад… Постаравшись, я мог бы вспомнить, как взбираться на крышу того или иного гаража или как расположены ветки на каждом подходящем для лазания дереве. Что-то в этом странное есть — всю жизнь прожить в одном месте. Я с ним слишком сроднился. Родители, и те переехали в другой район, а я снял квартиру здесь — словно пытался задержать детство…

«Неужели я настолько боюсь перемен?» — впервые подумал я.

Во дворах фонари горели тускло, мигая, только желтые окна сияли, как любопытные глаза. В темноте я скоро промочил ноги, но не обратил на это внимания. Все думал о той девушке, и в душе нарастало недовольство собой. Может, зря я с ней не заговорил? Второго шанса-то не будет. И ощущение, которое весь вечер не оставляло меня в НИИ, — что приближается нечто важное… А вдруг этим «важным» она и была?

«Ну а сейчас-то что? — с укором сказал я себе. — Какой смысл раскаиваться в несделанном? Все, проехали!»

Я вздохнул и поплелся дальше, стараясь думать о простом и позитивном — например об ужине. Получалось плохо.

Занятый этой внутренней борьбой, я и сам не заметил, как в поток мыслей, плеск капель и монотонный шум машин вплелся чей-то голос.

Кто-то поблизости — кажется, за моей спиной — бубнил и бубнил противным дребезжащим фальцетом. Бывает обычный надтреснутый старушечий голос. А бывает такой, как этот — когда сразу ясно, что бабка еще та старая крыса. Я хотел ускорить шаги и оторваться, но тут к бабкиному голосу добавился женский. Точнее — девчоночий.

— Ты куда это намылилась, коза?

— Тебя не спросила!

— Ну-ка, дорогуша, повернулась и пошла домой!

— Ой, бабка, ну до чего ж ты надоела со своими поучениями. Сколько раз просила — не лезь в мои дела! Мне уже восемнадцать, куда хочу — туда и иду!

Я пошел медленнее, прислушиваясь и посмеиваясь про себя. Бабка с непокорной внучкой плелись за мной шагах в десяти, вполголоса переругиваясь.

— Да за что же мне такое наказание?! Опять от папаши твоего претензии выслушивать? Дескать, я за тобой не слежу, совсем тебя распустила? А я-то ночей не сплю, глаз не свожу… А ты при виде первого попавшегося змееныша… Ну зачем он тебе, скажи на милость?!

— А он мне понравился.

В голосе девчонки зазвучал восторг.

— Ты посмотри, как он светится!

«Чего?» — подумал я, невольно озираясь в поисках чего-нибудь светящегося.

— То-то и оно, — мрачно отозвалась бабка. — Нехорошо он светится. Плохой свет.

— Темный? — иронически спросила девчонка.

— Нет. Холодный.

— А ты бы потеплее хотела, да? Как от живого огня? А лучше — от пожара?

— Да уж лучше от пожара — у него хоть погреться можно…

Я уже совсем ничего не понимал, но слушал во все уши.

— Для вас, нижних, любой свет нехорош, — безразлично сказала девчонка.

— Не болтай чего не знаешь, бестолочь.

— А ты не обзывайся, не то папе расскажу.

— А что мне твой папа? Он меня для того к тебе и приставил, чтобы я тебя сторожила…

Голоса отдалились и слились в одно невнятное бубубу.