Тем временем воины заканчивали подготовку «пассажирской кабины». Сначала робко, а потом все смелее и смелее орудовали они на спине Горыныча, и через час здоровенная телега из-под провианта была намертво закреплена между крыльев Змея, прикручена прочнейшими кожаными ремнями.

Вот тут-то воевода Оленец и заявил о том, что «замыслил он дело».

— Хочу проведать Батыище, — заявил он, — сказать, что не перепились… тьфу!.. не перевелись на Руси богатыри, добры молодцы. Лечу с вами.

— К Батыю? — спросил Афанасьев.

— К нему, поганому!

Пелисье, который в этот момент тянул ремень вместе с молоденьким монголом-погоншиком Сартаком, видел, как дрогнули и поползли его черные брови и сверкнули глаза. «А молодчик-то опаснее, чем кажется, — подумал француз. — Это сейчас он кроткий и на посулы щедрый, а как попадет в свою стихию — так держись! Только деваться нам некуда… С другой стороны, этот Эллер, кажется, может запугать кого угодно! И в стане Батыя, быть может, сумеем поставить себя уважительно…»

Послышался недовольный вопль козла Тангриснира. Прожорливая тварь пыталась вцепиться своими зубищами в крыло Змея, но Эллер дал козлу такого пинка, что тот отлетел на три сажени и врезался в баню. С такой силой, что баня раскатилась по бревнышку. Краснобай Гринька смотрел на это диво и хлопал глазищами. Сартак подошел к Жене и, пряча глаза, тихо сказал:

— С миром ли вы к великому хану? Если со злом, то прикажет он казнить и меня, и вас. Тогда не повезу — убейте меня здесь.

Афанасьев с досадой прищелкнул языком. Долго же монгол думал! Впрочем, Женя ответил без колебания:

— С миром.

Между тем бравый воевода Вавила выстроил своих молодцов и, хватанув из чаши хор-р-р-ошенький такой глоток меда, прохаживался вдоль строя и приговаривал:

— Ну! Кто хочет удаль молодецкую потешить, меня, воеводу, порадовать? Кто поедет с нами в Орду на чуде-юде многоглавом, Змее Горыныче огнедышащем? Что, кишка кишке от страха панихиду поет? Ну! Кто хоробр, кто хват, выйди из строя!

Красноречивый Гринька раскрыл было рот, чтобы ответить за всех, но тут какой-то шутник кольнул его сзади стрелой, и Гриньку вынесло вперед.

— Аа-а-а-а!

Он оказался прямо перед Вавилой.

— Молодец! — воскликнул воевода. — Хвалю! Богатырь!

— Ты, Вавила Андреич, слишком не усердствуй, — посоветовал Афанасьев. — А то Змей нас всех не поднимет. У нас и так груза хватает: нас четверо, да вас уже двое, да монгол, да козел Тангриснир — скотина тяжелая, мясная. Ты и Гринька нам сгодитесь, а вот более людей и не надо.

— Да мы бы и сами справились, — сказал Эллер. Воевода Вавила Оленец уже набрал было воздуху в грудь, чтобы возражать, однако тактичный Пелисье опередил его:

— Всем места хватит. А в Орде каждый русский человек полезен будет. Тем более ты, храбрый воевода, лично знаком с ханом Батыем. А такие знакомства дорогого стоят.

— Главное, чтобы не попасть хану под горячую руку, — заметил Афанасьев, влезая в «кабину». — А вдруг попадет вожжа под хвост и решит он нас всех казнить, вместе со Змеем Горынычем и Сартаком. Ух ты! — воскликнул он, оглядываясь вокруг. — Да тут, я смотрю, с комфортом можно разместиться. Ну что? Диспетчер дает «добро» на взлет? Лайнер набирает высоту? Да не бросай ты Тангриснира на меня!

Последние слова относились уже к Эллеру, забросившему своего рогатого подопечного на спину Змею и едва не придавившему козлиной тушей Женю. Все шестеро «змеелетчиков» и козел Тангриснир наконец оказались в «кабине». Сартак привычно расположился у основания шеи Змея. Здесь было укреплено седло своеобразной формы, позволявшее седоку свесить ноги промеж Горынычевых голов и в то же самое время гарантированно не упасть. Управление живым летательным аппаратом производилось при помощи длинного шеста с несколькими шипами различной формы. Очевидно, укол каждого из шипов означал определенную команду.

Воевода Вавила, верно, чувствовал себя, как Юрий Гагарин перед первым полетом в космос. По всей видимости, он был готов лететь хоть в ад, лишь бы испытать неведомое ему доселе ощущение. Он даже попытался было произнести прочувствованную речь перед своей дружиной, но Эллер не дал ему этой возможности. Он перегнулся вперед, толкнул в спину монгола Сартака и рявкнул убойным басом:

— Поехали!!!

Змей Горыныч безмолвно поднялся на короткие кривые мощные лапы, двинулся прямо на ворота и, снеся верхнюю их поперечину, вырвался на простор. Здесь он развернул широченные крылья, ускорил бег, подпрыгнул раз-другой, а на третий оторвался от земли и…

— Уу-у-ух!!! — завизжал воевода Вавила. — Аки птица горняя летим по небу! Одолели чудо-юдо, покорилось оно нам, а за победу и выпить не грех!

— Наливай, — тихо процедил Афанасьев сквозь зубы. Еще со времен жрецов Ару и Месу и ушлого пастофора Менатепа понял он, что ни в одном из миров не следует отказываться от местной выпивки…

— Значит, нужен вам жеребец, на котором ездил сам Бату-хан великий, — сказал Сартак. — Ну что ж, за удаль он может пожаловать вас сей наградой, ибо стада хана неисчислимы.

— Нужен нам только тот конь, на котором ездил он сам.

— Это уже труднее. Хан любит своих коней, а больше всех любит он своего черного Курултая.

Женя хотел возразить, что не сам Курултай нужен им, а только хвост его, но подумал, что Сартак, мягко говоря, не поймет. Потому он перевернулся с боку на бок, отодвинув храпящего воеводу Вавилу, и устроился поудобнее. Воевода на пару с Поджо накушался меду ядреного, хмельного, и спал уже второй раз на дню.

— К закату бы долететь, — проговорил Сартак. — Скажи мне, богатырь, — обратился он к Эллеру, — как тебя зовут-величают? Хоть я и молод, а много видал. Но таких, как ты, змееборцев, — не видывал.

— Это у него потомственное, — заметил Пелисье. — Его батюшка тоже был змееборец. Конфликтовал с мировым змеем Ермунгандом.

— А кто был твой батюшка? — спросил монгол. Эллер надулся от важности:

— Звали его Тор Одинсон, громовник. А в здешних краях известен он как Перун.

Гринька, который в отличие от воеводы Вавилы Андреича бодрствовал, выпучил глаза.

— Был он великий воитель и грозный бог, — гордо продолжал Эллер, — и я с братом ему под стать.

— У меня тоже есть брат, — похвастался Сартак, — из ваших краев. Недавно победил он войско свеев[125], а потом одолел тевтонские рати.

Женя насторожил слух. Эллер, упивавшийся не только медом Вавилы, но и самовосхвалением, пропустил фразу молодого монгола мимо ушей. Он продолжал разглагольствовать о доблестях, о подвигах, о славе своей собственной и своего отца, безбожно при этом привирая. Сартаку не удавалось вставить и словечка. Лишь однажды он попытался сказать, что его отец тоже довольно известный герой своего народа, но Эллер в этот момент перешел к тщательному разбору персоны своего деда, Вотана Боровича Херьяна, потому проигнорировал и это.

Женя все чаще посматривал в сторону Сартака. Когда поток бахвального красноречия рыжебородого диона иссяк, Сартак сказал осторожно и с легким оттенком лести:

— Чудны и удивительны деяния, о которых ты рассказываешь. У моего народа тоже есть человек, способный творить дела если не равные твоим, то достойные славного героя. Мы зовем его Укротитель, потому что это он дал нам власть над Змеями.

— А что, Горыныч не один? — не выдержал Афанасьев и хлопнул ладонью по громадной туше Змея.

— Никто не знает. Число Змеев известно лишь Укротителю. Мой отец называет его Аймак-багатур, в переводе на язык русов — «богатырь, стоящий целого войска».

Женя выдохнул и в промежутке между двумя ударами сердца спросил:

— А кто твой отец?

Сартак, казалось, не слышал вопроса. Он спокойно продолжал:

— Прошло три по десять и еще восемь лун, как Аймак-багатур пришел к нам. (Три по десять и еще восемь — тридцать восемь месяцев, больше трех лет, машинально сосчитал Афанасьев.) Все в Орде слушают его, и даже отец порой преклоняет слух к его советам.