И только Вотан Борович Херьян, десяткам поколений древних жителей Скандинавии известный под именем Одина, сидел, сиротливо завернувшись в свой голубой плащ, в шезлонге и гладил ворона Мунина — Помнящего. Столь опрометчиво переименованного в Моню.

По всей видимости, достоинство древнего бога не позволяло ему скинуть с себя одежду и броситься в воды бассейна так, как это делали его молодые соплеменники.

Афанасьев примостился рядом с Альдаиром и протягивал ему одну за другой бутылки пива, которые тот опустошал просто-таки с космической скоростью. Время от времени Женя успевал приложиться раз-другой к собственной бутылке, но тут встревал Колян, несший всякую чушь, как то:

— А интересно… типа смогли бы эти ребята развести того мусора на триста «зеленых», которые я ему скинул? Ну типа этим самым… гипнозом прищучить, как меня?

— А давай у него самого спросим… у новоиспеченного Александра Сергеевича, — беспечно ответил Женя, уже утратив леденящее чувство тревоги, время от времени переходящее в откровенный животный ужас, как было тогда, когда он впервые почувствовал на себе пронизывающий взгляд того, чей отец был древним богом… а потом и увидел другого древнего бога — то существо, которое, вероятно, одним взмахом руки замутило небо метелью, мгновенно охладив теплый летний воздух.

Неизъяснимое могущество.

Но теперь не странно было ощущать, что вот тут, рядом, на мостике голубого бассейна, такого современного и такого уютного, сидят эти удивительные люди… нет, конечно, их не назовешь людьми. А не странно, вероятно, просто потому, что по жилам разливался успокоительный алкоголь, а быть может, и потому, что мало чем можно надолго удивить современного русского человека. Так, как, скажем, можно удивить какого-нибудь американца, чтобы он потом несколько дней ходил и говорил, скаля все свои пятьдесят пять металлокерамических зубов и недоуменно пожимая плечами: «О'кей… ничьего не поньимать! Это не может бьивать!»

Афанасьев повернулся к Альдаиру и спросил:

— А как почтенный Вотан создал метель? — Альдаир только передернул атлетическими плечами и начал тупо тыкать пальцами в собственное предплечье, как будто массируя. За него ответила Галлена, которая, благополучно выдув на пару с Анни три литра мартини «Бьянка», теперь была в откровенно благодушном настроении и даже начала строить глазки Афанасьеву и Ковалеву. Чего она раньше не делала, ограничиваясь ледяными полупрезрительными минами и строго поджатыми губами.

И вот эти красивые чувственные губы, необычайно четко обрисованные, сейчас игриво вытолкнули в ответ на вопрос Жени Афанасьева:

— А ты не спрашивай у него… его даже собственный отец называл полным неучем. Да он такой и есть. А что насчет вотановских фокусов… так это очень просто. Не хочу объяснять… ну, как тебе сказать… вот из чего вы тогда в доме Кольи Лысого (так она называла беднягу Ковалева) вынимали бутыли?

— Холодильник.

— Ну да. И вот старый Вотан сработал на манер огромного холодильника, только задействовал для этого большую мощь, чем… Ладно, не буду больше! Я не заумная… просто училась в школе, прошла аж два уровня, а потом… потом меня выгнали. — Она наклонилась к самому уху Афанасьева и, выгнув спину так, что у того перехватило дыхание, промурлыкала: — Выгнали за это самое… чем была еще грешна моя матушка.

И она улыбнулась так красноречиво и вызывающе, что из позвоночного столба Жени буквально выбило искры. Не надо объяснять, что он прекрасно понял, чем была грешна матушка Галлены и ее великолепная дочь.

— А налей-ка мне еще того напитка, что давал нам Колья. Мне очень понравилось…

И в этот интригующий момент, когда Галлена, позабыв о том, что она дочь древнего бога этого мира с голубым небом, позабыв о том, что она сама претендует на то, чтобы повелевать всеми его обитателями, начала кокетничать с Женей, словно обычная земная женщина, — в этот момент ворон Моня сорвался с плеча Вотана и, заложив головокружительный вираж, камнем рухнул вниз.

Выйдя из пике в полуметре от поверхности воды, он сделал круг вокруг бассейна, а потом завис под самым потолком и каркнул:

«KAPPPP!!!»

Сказать, что это было обычным вороньим граем, — значит, здорово погрешить против истины. Звук раскатился по всему залу, отразился от воды, забился под потолком, как птица бьется о стекло, и клинками вонзился в уши всех присутствующих.

Даже Вотан вскочил со своего места, а Колян Ковалев — тот и вовсе прохрипел какое-то жуткое матерное ругательство и, зажав уши ладонями, повалился в бассейн.

Афанасьев почувствовал, как упругая жаркая волна рванула его барабанную перепонку, вдавила ее, словно Женя погрузился в воду метров эдак на десять. Тупая боль сдавила голову журналиста с обеих сторон, и он машинально прикрыл уши ладонями, чувствуя, как гулко запульсировала в висках кровь.

— Что с ним? — рванул воздух рык Альдаира, аЭллер, помедлив, присовокупил к сказанному короткую, но чрезвычайно насыщенную бранную реплику.

Вотан взмахнул рукой, и ворон, сорвавшись из-под потолка, точно спикировал на запястье хозяина. Вотан уставился в зрачки своего пернатого друга, и чем дольше он смотрел, тем больше мрачнело его и без того суровое лицо. Наконец он поднял свой единственный, налившийся кровью глаз к потолку и долго стоял так, пока Галлена осторожно не спросила у него:

— В чем дело… Вотан?

— Мунин пророчит беду, — ответил тот. — Он чует, что где-то пробудился его собрат — тот, что когда-то сидел у меня на левом плече.

— Разве он остался здесь?

— Два ворона было у меня, — неспешно выговорил одноглазый древний бог, — один сидел на правом плече, и прозывался он Мунин — Помнящий. А второй ворон сидел на левом моем плече, и прозывался он Хугин — Мыслящий. В час гибели богов Хугин остался здесь, в этом мире, и остался он с тем, кто не вернулся с нами на Аль Дионну. И не потому, что погиб, а просто не захотел вернуться…

— Кто? — почти шепотом поинтересовался Альдаир, и Афанасьев поразился тому, как тихо, бархатно-вкрадчиво прозвучал его зычный голос, который он обычно использовал децибел на сто — эквивалентно эдак шумовым характеристикам летящего поезда.

К Вотан повернулся к Галлене, и его сухой длинный палец, выпроставшись из-под рукава плаща, указал на ее.

— Я? — пожала обнаженными плечами дионка и поднялась во весь рост с такой грацией, что Афанасьев чуть не встал вслед за ней — вместе со своим функциональным органом, упорно растягивающим плавки последние несколько минут.

— Галлена? — недоуменно выговорил и Альдаир. — При чем тут она?

— Я думал, что он, Отец Лжи, умер и навеки ушел эту землю, — сумрачно произнес Вотан. — Я думал, что не заплещет крыльями час беды, как тогда, в дни Рагнарека, не прольется звук трубы и не падет на окровавленный снег слово вельвы…

— Короче, дед! — как всегда некстати пискнул Поджо, до этого момента молчавший, а теперь, когда молчание было просто необходимо, вдруг разродившийся словесным выкидышем.

Вотан поднял на внука сверлящий взгляд единственного своего глаза — и незадачливый толстяк Поджо вдруг упал с резинового плота в воду с хриплым придушенным стоном.

— Лориер пробудился! — изрек Вотан. — Лориер пробудился! Великую тьму разбудили мы своим появлением на этой земле. Простите меня.

И он, повернувшись к Афанасьеву и Ковалеву, вдруг откинул шляпу и склонил перед ними голову. Жидкие пряди седых волос свесились почти до земли, и закрыли лицо старого бога-диона, узнавшего о Беде.

— Мой отец? — проговорила Галлена. — Ты же говорил, Вотан, что он умер. Ты же говорил, что он умер!!!

— Нет… просто я НАДЕЯЛСЯ, что он умер. Но Мунин… сообщил мне, что Хугин возвестил о его пробуждении. Лориер идет.

— А кто это такой — Лориер? — спросил в ватной тишине Ковалев, который хоть и не отличался особым умом и познаниями в мифологии, но тем не менее почувствовал серьезность слов старого Вотана.

— Когда я был богом на этой земле, мы называли его Локи, Отец Лжи, — ответил Вотан. — Но позже… позже, когда мы ушли, а он остался, чтобы стать ЕДИНСТВЕННЫМ, он прославился под другим именем.