Гайфье шагал рядом со стражниками, ни на миг не отрывая глаз от сестры. Она чувствовала на себе его взгляд, и, когда думала об этом, ей становилось не по себе. Но столько сильных и прекрасных впечатлений роилось вокруг, что Эскива в конце концов все-таки сумела позабыть о Гайфье.

Несколько раз ей чудилось, что она видит в толпе то лицо, которое выткала на гобелене. Похож на придворного композитора, но все-таки другой. Ренье – с мягкой, грустной улыбкой, с теплым взглядом. И гораздо более худой. И скулы у него выпирают, а у Эмери – круглое, упитанное лицо благополучного человека. Эмери никогда нельзя было бы заподозрить ни в чем дурном. Ренье – другое дело. Расскажите о дурном – и Ренье будет всегда уместен и кстати. Проигрыш в кости, заем денег, соблазнение чужой жены и наверняка – мелкие кражи. Все – он; так почему бы ему и не согласиться на убийство? Причем вряд ли он убьет за деньги. Скорее – ради интереса. Захватывающее дело: выследить жертву, обмануть стражников…

Она дразнила себя этими мыслями. И не знала, что Гайфье думает приблизительно о том же самом.

Главное действо праздника перенеслось – вместе с королевой – на большую площадь у ворот дворцовой стены. Там уже был выстроен роговой оркестр и подготовлено место для арфиста. Огромная арфа с украшением в виде женской фигуры ждала, напрягаясь всеми струнами, так что пролетающий ветер то и дело задевал их и исторгал невнятные, немного жалобные звуки. Женская фигура, вырезанная из дерева и позолоченная, придавала арфе сходство с кораблем. Ибо, как всем известно, самое главное у корабля – фигура на носу, а все прочее – незначительные детали.

Музыканты, конечно, знали, что сейчас перед ними явится ее величество и с нею – регент с супругой и брат королевы. Но все же им как-то не верилось. В душе они продолжали считать, будто спят и видят странный сон. Им надлежало бы сейчас находиться в поле, убирать урожай, а по вечерам, напившись молока из ледника, заваливаться на жесткие полати под кусачее одеяло.

Вместо этого, облаченные в одинаковые ярко-синие туники, они со своими инструментами стояли полукругом и молча глазели на одинокую арфу. Стража не подпускала к ним праздных зевак, так что после часа ожидания музыкантам начало уже казаться, что они находятся под арестом и скоро их погонят в какую-нибудь исключительно тесную и вонючую тюрьму.

Однако ничего подобного, естественно, не произошло. Гул голосов, заливавший улицы, вдруг сгустился и выплеснулся на площадь. Здесь и прежде было многолюдно, но теперь толпа сделалась такой густой, что, как чудилось, даже за глоток воздуха придется побороться с соседом.

А над головами, покачиваясь на троне, плыла юная женщина с золотой диадемой в темных волосах. Смуглая кожа королевы отливала золотом, зеленые глаза смотрели с любопытством и немного отстраненно. Время от времени она взмахивала руками, и тогда толпа отзывалась криком.

Регента и его жену заметили только после того, как трон установили на ковер, расстеленный поверх мостовой. Талиессин и Уида опять заняли место за спинкой трона, а Гайфье – чуть впереди.

Эмери выскочил откуда-то из толпы. Дико огляделся по сторонам. Придворного композитора было не узнать: его волосы стояли дыбом, глаза горели безумным огнем. Широко и бесформенно разевая рот, он что-то заорал, но в общем гвалте его никто не слышал.

Затем он бросился к стене. Сверху донесся слабый, едва различимый звук, и нужно было обладать слухом Эмери, чтобы выделить его из общего шума.

Это был тонкий зов охотничьего рожка…

…Утром, сразу после завтрака, Софена отправилась в королевский дворец, поскольку одна из фрейлин обещала помочь ей с волосами и платьем. Женщины провозились дольше, чем намеревались, и, когда Софена наконец собралась присоединиться к своему жениху, обнаружилось, что в общей давке она не может его найти. Дворец был наглухо заперт, чтобы толпа не хлынула во внутренние покои. А бегать по многолюдным улицам в узком красном платье невесты и разыскивать Эмери Софена не решалась.

Поэтому она забралась на стену и, трубя в рожок, стала призывать жениха на помощь.

Эмери задрал к ней голову и закричал:

– Софена! Прыгай ко мне!

Она повернулась и увидела его.

Понимая, что она его не услышит, Эмери сделал ей знак, чтобы она прыгала – без страха.

Девушка закрыла глаза, сделала шаг вперед и полетела со стены…

Тонкий красный клинок пронзил воздух и завершил полет в объятиях Эмери. Оба удержались на ногах только чудом. Он схватил ее за локти.

– Цела?

– Сама не понимаю как, – шепнула она, расцветая новой улыбкой.

Королева смотрела на них, подавшись вперед на своем троне. Лицо девочки странно изменилось, узкие зеленые глаза расширились, губы сжались и потемнели. Она жадно ловила каждое мгновение чужой близости. Ее пальцы стиснули подлокотники трона с такой силой, что кольцо на указательном пальце левой руки впилось в плоть.

– Они настоящие, – проговорила она, чуть повернув голову и обращаясь к матери. – Уида, они настоящие!

– Благослови их сегодня, – сказала Уида. – Эмери – мой друг, и он заслужил это.

– Он заслужил это не потому, что он – твой друг, а потому, что он – настоящий, и она – тоже, – сердито возразила девочка.

Эмери, с пятнами пота на одежде, вышел вперед. Волосы липли к его лбу, нос блестел от пота. Мелко ступая, Софена шла следом, шаг в шаг. К груди она прижимала охотничий рожок. Ее красное платье переливалось и сияло.

Эмери вскинул руки к возвышению и громко произнес:

– «Охота на оленя». Симфония для рогового оркестра и арфы!

Уида благодарно улыбнулась ему и стиснула запястье Талиессина. Шепнула мужу прямо в ухо:

– Это тебе! От меня.

Эмери уже занял свое место возле арфы, а Софена встала с краю, рядом с предпоследним из музыкантов.

И загремела музыка. Рога звучали безупречно, ноты следовали одна за другой, чистые и мощные. Арфа гремела, без труда перекрывая сильные голоса рогов, и перед слушателями начали открываться дивные картины.

Музыка Эмери рассказывала о пышных лесах и золотых древесных стволах, о женщине с темным гибким телом – о женщине, что пряталась в лесном полумраке, то выступая вперед и дразня золотыми розами, то исчезая среди листьев. И об олене с его чудесными рогами. И о дереве, которое расщепила молния. И о долгой погоне – сперва за оленем, а потом за возлюбленной.

Потом рога замолчали, все, кроме последнего, самого высокого, который тихо звучал как бы в отдалении, – звук уходящей охоты. Площадью завладела арфа. Охотники удовлетворили жажду погони и убийства, насытились кровью жертвы и теперь остались наедине со своей любовью. И вдруг в нежнейшую музыкальную тему, почти явственно рисующую все более откровенные ласки, отчетливо вплелся странный, как будто стеклянный звук, и, если прислушаться внимательней, можно было догадаться, что то был звонкий и яростный лай фарфоровых собачек.

Эту тему Эмери сочинил последней, по отдельной просьбе Уиды, и теперь, во время исполнения, он видел, как весело блестят глаза супруги регента.

Большинству слушателей на площади просто «нравилась музыка». Один пивовар так потом и объяснял своим домашним: «Очень красиво. Особенно когда струны эдак переливались…»

Но знатоки – и особенно впоследствии – в голос утверждали, что финальная часть «Охоты на оленя» звучала почти «непристойно», при всей гармоничности и внешнем благообразии. И даже кратковременное стеклянное тявканье не разрушило особого сладострастия, что неуклонно ткала музыка Эмери.

Арфа как будто слегка стискивала слушателю сердце в груди и осторожно касалась тех его глубин, что оживают только в определенные минуты.

И самые чуткие воспринимали музыку Эмери именно так. Постепенно удовольствие становилось почти физиологическим, прятать глаза больше не было сил, а вокруг тем же самым огнем горели другие глаза, и встречаться взглядом становилось уже опасно. Хотелось, чтобы арфа звучала вечно – и чтобы она поскорее замолчала, ушла в воспоминание.