Дед Элизахара, человек догадливый, сразу же отказался от идеи наводить справки о причине произошедшего. До него уже доходили слухи о вторичной женитьбе Ларренса; прочее, особенно немного зная нрав пылкой Танет, нетрудно было домыслить.

Элизахар, следуя примеру своего мудрого деда, никогда не расспрашивал об отце. Все, что ему было известно о Ларренсе, он выяснял походя, как бы невзначай. Так, он узнал о том, что Танет родила одну за другой двух дочерей и больше не беременела; Ларренс быстро охладел к ней и снова с головой погрузился в свои интриги с кочевниками.

Спустя еще несколько лет пришли новые слухи: сплетники положительно утверждали, что Ларренс начал брать жен в кочевых племенах. Вероятно, так оно и было; Элизахар никогда не решался это проверить.

Смерть деда развязала ему руки, тем более что новые наследники ясно дали понять Элизахару: терпеть его присутствие они не намерены.

Он и сам тяготился своим двусмысленным положением. И ушел, растворился на дорогах королевства. Недолгое время – наемный работник, на пару дней, на месяц осевший в какой-нибудь деревне, где ощущалась нужда в рабочих руках; затем, чуть дольше, – подсобный рабочий на шахтах.

Когда полугодовой контракт с горняцким поселком закончился, Элизахар окончательно убедился в том, что трудолюбие не входит в число присущих ему добродетелей. Ему не понравилось работать. Он предпочел идти дальше на север и наняться в армию.

Здесь он увидел своего отца в третий раз. Во время той кампании, когда они едва не взяли крепость Толесант, непобедимую твердыню посреди песков, Элизахар едва избежал смерти. Ларренс бросил его умирать – как поступил с большинством своих людей, когда те стали ему не нужны. В наемниках герцог никогда не испытывал нужды: потребуется – найдет для своей армии новых.

Элизахар не умер: должно быть, живучесть он унаследовал от отца. Наемник выбрался из пустыни, пересек границу королевства и снова принялся подрабатывать то здесь, то там, пускаться в сомнительные приключения и искать для себя хорошего места. И так продолжалось до тех пор, пока случай не свел его с отцом Фейнне. Став телохранителем слепой девушки, Элизахар окончательно уверился в том, что больше они с Ларренсом не встретятся. Потому что, когда в жизни Элизахара появилась Фейнне, все прежнее утратило значение.

– Зачем вы показываете мне моего отца, ваше величество? – спросил Элизахар у Гиона, резко обрывая ход своих мыслей.

– Я хочу, чтобы этот сон мы увидели вместе, – был ответ.

– Чей сон?

– Не знаю… – Гион насторожился и вдруг сделался совершенно реальным. Элизахар ощутил прикосновение руки: пальцы, покрытые мозолями – пальцы лучника, – стиснули его ладонь. – Мы оба здесь, не так ли? – прошептал король. – Мы оба стоим посреди пустыни и видим то, что видим. Твой отец. Какие-то кочевники. А там, на горизонте…

Теперь Элизахар тоже ясно различал на горизонте очертания крепости. Круглые, выступающие из широких стен башни, навесные укрепления над воротами. Знакомый силуэт. Несколько лет назад он был первым, что Элизахар видел, просыпаясь, и последним, что он видел перед тем, как закрыть глаза. Несостоявшийся приз, сокровищница союзных племен.

– Толесант, – прошептал Элизахар.

Гион быстро повернулся к нему.

– Ты уверен?

– Да. Когда-то мы пытались штурмовать эту крепость. Когда я умирал, я смотрел на нее…

– Кажется, Ларренс возмечтал взять ее без всякого штурма, одними только интригами… – Гион замолчал.

В темноте вдруг начала светиться корона; она распространяла слабый свет, не способный рассеять абсолютный мрак, в который погрузились оба соглядатая. И все же с этим светом, подумал Элизахар, немного легче на душе.

Он спросил:

– Отчего мне так тяжело, мой господин? Почему этот сон придавил меня к земле и не дает дышать?

– Вероятно, это кошмар… – Гион опять оборвал сам себя и покачал головой. Длинные желтоватые полосы протянулись сквозь ночь от зубцов его короны. – Нет, – сквозь зубы пробормотал он. – Это вообще не сон.

Элизахар вздрогнул. Гион улыбнулся. Элизахар ощутил эту улыбку так, словно от нее исходила прохлада. Король, юный и бесплотный, умел проделывать подобные вещи. Если Гион хотел быть добрым, его доброта приобретала вполне материальную форму. Она воспринималась окружающими не менее вещественно, нежели хлеб, дуновение теплого или освежающего ветра, вода в горстях или прикосновение цветов к щеке.

– Это не сон, – повторил король. – Кто-то из кочевников надышался парами дурманящего средства и теперь грезит наяву. А может быть, все, что мы сейчас видим как раз и происходит наяву.

– Но как в таком случае мы оказались посреди пустыни? – Элизахар не хотел верить услышанному. – Разве для этого не нужно войти в чужой сон? Мы поступали так много раз…

Гион тихо засмеялся.

– Я не умею распознавать грезы кочевников, – повторил он. – Для меня их мечты, их наркотический или болезненный бред и их сновидения суть одно и то же. Мы на вражеской земле, Элизахар. Здесь я почти бессилен. Просто стой и смотри.

– Что он затевает?

– Твой отец? Полагаю, хочет заключить союз с кем-то из сидящих в этой палатке. Он всегда знал, что надо делать, герцог Ларренс. Когда-нибудь это погубит его.

– Может быть, сегодня, – сказал Элизахар.

Гион быстро повернулся к нему.

– Может быть, и сегодня, – подтвердил король. – Слишком умный. Слишком многое знает. Чересчур полагается на свой опыт. Вот что может оказаться поистине губительным, не так ли?

– Не знаю, – сказал Элизахар, и Гион рассмеялся.

Ларренс что-то говорил – оттуда, где стояли наблюдатели, невозможно было разобрать ни слова; зато Элизахар вдруг начал слышать чужие мысли. Отрывистые слова на непонятном языке, затем – обрывок мысли герцога: «…у раба татуировка, как у анат…»

Элизахар хмыкнул, и Гион метнул в его сторону быстрый взгляд:

– Что?

– Когда Ларренс думает, у него голос намного выше. Разговаривает он басом, а думает почти как женщина.

– Полезное умение, – сказал Гион.

Разговор в палатке делался все более бурным. Ларренс несколько раз вставал и снова садился; затем раб с татуировкой, как у анат, подал ему питье, и кругом все умильно заулыбались и закивали бородами. Ларренс широко улыбнулся и начал пить. И по тому, как пристально следили остальные за тем, как дергается горло герцога, Элизахар наконец догадался:

– Они отравили его.

– Да, – сказал Гион.

– Вы знали, что это случится?

– Нет. Не вполне. Кто-то из кочевников постоянно видел эту сцену во сне. Может быть, он и сейчас спит и мечтает об этом? Я не знаю. Но рано или поздно это произойдет. Ты меня понимаешь?

Элизахар пожал плечами.

– Нет, мой господин.

– Это твой отец, Элизахар.

– Больше уже нет.

– Объясни, – потребовал Гион.

– Нечего объяснять, ваше величество. Он отказался от меня. Наверное, если бы речь шла об обычном человеке, можно было бы начать рассуждать о прощении или о невозможности прощения… Но мой отец необычный человек, к нему неприменимо это: «простить – не простить»… Просто он не потерпит рядом с собой никого, вот и все.

Гион прикусил губу. Кажется, впервые за все время их знакомства Элизахару удалось по-настоящему удивить короля. Но сказал Гион совсем о другом:

– Если это только сон, если некто еще только мечтает о том, чтобы совершить все, что мы увидели, ты попытаешься спасти его?

– Как? Уговорить не пить из рук того раба с татуировкой, как у анат? Уверен, это никакой не раб, – добавил Элизахар. – Но даже если я попытаюсь предупредить его, мой отец никого не станет слушать. Если он поедет на эти переговоры, он не сможет отказаться от угощения, вот и все.

Что-то звякнуло в темноте. Элизахар хотел было взглянуть туда, но Гион опередил его: стремительно наклонился и накрыл нечто лежащее на песке ладонью.

Элизахар шагнул вперед, к отцу. Ноги его сразу увязли в песке: он действительно находился в пустыне.