– Эй, Гайфье, – сказал старик, – убирайся-ка ты из моего сновидения!

И Талиессин проснулся.

Он был в лесу один. Деревья как будто отступили с поляны, где он заночевал. Никаких следов вчерашнего знакомца на поляне Талиессин не обнаружил. Однако лес точно был медный – тот самый, из сна.

Талиессин зачерпнул росы и обтер лицо, изгоняя ночное смятение. Шрамы на его лице уже поджили, но при любом неловком прикосновении начинали опять кровоточить. Странно – обычно все раны заживали у него быстро. Должно быть, эти растравляла боль, что обитала в его сердце.

Он уселся скрестив ноги, как часто сидел в саду своей матери, в королевском квартале, за первой стеной. Стал думать.

Что еще было странного?

Он точно помнил, что произошло после того, как он в бешенстве выскочил из спальни своей матери. Королева отказалась выдать ему убийцу Эйле. Должно быть, у ее величества имелись веские основания поступить подобным образом. Наверняка не обошлось без ее любимого советчика, главного конюшего – Адобекка.

Талиессин, разумеется, знал, что после смерти принца-консорта, отца наследника, у королевы были любовники. Подобным образом она обзаводилась преданнейшими из своих сторонников. Для мальчика это обстоятельство оставалось в порядке вещей: он никогда не судил свою мать. Она была королевой и к тому же эльфийской дамой; эльфийские дамы иначе смотрят на физическую близость с мужчиной, нежели обычные женщины.

Талиессин не сомневался также и в том, что ни Адобекк, ни кто-либо другой из числа бывших возлюбленных королевы никогда не причинят ей вреда. Адобекк счел правильным оставить убийцу в живых следовательно, Адобекк строит некие планы с участием этого человека.

Но для самого Талиессина не существовало никаких разумных доводов, никаких планов, никаких достаточно важных причин. Он просто желал уничтожить источник своего страдания, все прочее оставалось не важным. Менее всего Талиессин ожидал, что мать откажет ему. В последние годы они не часто сходились за доверительным разговором.

Талиессин, от природы скрытный, с возрастом все больше отдалялся от матери. Он видел, что она печалится из-за этого, но не мог преодолеть собственного характера: то, что происходило в его душе, пока он взрослел, не желало выходить на свет и облекаться в слова.

Мать подсылала к нему молодых людей, которым давала поручение «подружиться» с наследником. Большинство этих превосходных молодых людей добросовестно старались угодить принцу, но он хорошо видел, что на самом деле вызывает у них странное чувство: смесь любопытства и брезгливости. Один только Эмери казался другим. Впрочем, сейчас это не имеет значения.

Талиессин взял с земли ветку и принялся обламывать с нее прутики. Какой-то человек в плаще преследовал принца по улицам столицы. Талиессина забавляла эта игра: таскать за собой неизменного таинственного спутника, из кабака в кабак, из дома в дом, по всем переулкам. Затем Талиессину захотелось внести в эти прогулки некоторое разнообразие, и он спросил незнакомца: «Кто ты?»

Тот назвался Смертью вполне в духе их совместной игры, продолжавшейся несколько недель.

Дальнейшее Талиессину вспоминалось хуже.

Он помнил, как убегал оттуда, где умерла Эйле: ему почему-то казалось, что существует настоятельная необходимость находиться как можно дальше от того места, где осталась Смерть. Как будто расстояние между Талиессином и Смертью имеет какое-то значение.

Из столицы Талиессин уходил пешком вместе с какими-то торговцами. Его, кажется, приняли за забулдыгу, подравшегося накануне в кабаке, и какой-то приказчик, благоухающий свежевыпитой горькой настойкой, осуждающе разглагольствовал о «неразумии младости». Талиессин отмалчивался и при первой же возможности свернул в сторону.

Наконец-то он остался один. Любой проселок открывал перед ним мириады возможностей: он мог избрать любое направление – к любому растению, к любому причудливому пню, к любой деревне. Все яблоки мира были к его услугам, все ручьи королевства, все родники, каждый лист, каждая травинка. Все, что угодно, – по его выбору.

«Ни прошлого, ни будущего, – думал Талиессин. Только я и весь мир для меня».

Несколько долгих мгновений ему казалось, что в этом можно обрести счастье, однако почти сразу же это счастье оказалось лишь подобием подлинника, а затем и вовсе рассыпалось в прах.

Просто одинокий юноша на пыльной дороге, и никого рядом.

Ночью Талиессина разбудило зарево. Свет разливался по «неправильной» – северной – стороне горизонта; он исходил снизу, с земли, и в этом Талиессин видел злой знак. И даже не с земли, а как бы из-под земли. Огонь из недр, из самых глубин ненависти и страха.

Он поднялся и долго стоял, повернувшись лицом к зареву. Горячий воздух как будто долетал оттуда до Талиессина. Молодой человек ощущал жар очень издалека. Кожу на лице начало покалывать, глаза заслезились, волосы отпрянули ото лба, спасаясь от обжигающего дуновения.

Пожар притягивал взор, как бы ни противилось этому зрелищу сердце, и Талиессин пошел на багровый свет. С каждым шагом ему становилось жарче. Он понял, что, переживая горе в одиночестве, становится ближе к Эльсион Лакар, нежели был прежде: все его чувства обострились.

Это пугало его. Он не видел своего лица и боялся, что на щеках у него выступили эльфийские узоры. Здешние крестьяне могли убить эльфа. Их достаточно запугали и озлобили для подобного поступка.

Талиессин никогда не боялся умереть. Но он боялся умереть не той смертью, которую выберет сам. И меньше всего ему хотелось быть растерзанным ожесточенными мужланами.

Он плотнее закутался в плащ и слился с ночной чернотой.

Дорога сперва шла под уклон, затем начала подниматься. Талиессин без труда находил путь: он неплохо видел в темноте. Зарево становилось все ярче, так что скоро ночь отступила, изгнанная из своих законных пределов. Талиессин увидел полыхающую усадьбу и десятки маленьких черных фигур, бегающих на фоне разверстого огненного чрева.

Слышались громкие хлопки, как будто что-то лопалось, и после каждого хлопка раздавался оглушительный рев, вырывающийся из человеческих глоток.

Талиессин подобрался еще ближе. Увлеченные разгромом люди не замечали его.

Горел деревянный дом, выстроенный причудливо и богато раскрашенный. Рядом с домом Талиессин увидел несколько черных полусфер. Внезапно одна из них взорвалась и послышался звон разбитого стекла.

И тогда Талиессин вдруг вспомнил, что бывал здесь с матерью, очень давно, в детстве.

Это было имение некоего господина Алхвине, землевладельца средней руки, который все доходы от своего небольшого имения вкладывал в оптические лаборатории. Вокруг усадьбы он неустанно возводил сферы из разноцветного стекла. Господин Алхвине сам разрабатывал узоры. Он показывал ее величеству картоны, на которых лично вычертил несколько фигур.

Талиессин закрыл глаза, и тотчас зрелище пожара исчезло: перед взором Талиессина отчетливо встал тот давний день. Мать – она была, как с удивлением понял юноша, намного моложе, чем теперь, в сиянии эльфийской красоты, с двумя толстыми медными косами, с мило косящими зелеными глазами, с большим улыбчивым ртом. Волосы у королевы были недлинные, но очень густые, так что ее косы не лежали на спине и не извивались плавно, как подобало бы, а, чуть изгибаясь баранками, лежали на плечах, и их пушистые хвостики подпрыгивали при каждом шаге ее величества.

Она улыбалась этому господину Алхвине, а он, вне себя от восторга, суетился и демонстрировал все новые и новые достижения своих лабораторий.

Алхвине был невысок ростом, лет сорока с лишком, в черной бороде – ярко-белая проседь. Он нравился Талиессину: принц всегда с любопытством относился к разного рода чудакам. Нынешний Талиессин вдруг догадался: мать нарочно затеяла поездку к господину Алхвине, чтобы развлечь угрюмого подростка, каким был в те годы Дофин. А тогдашний Талиессин ни о чем не подозревал. Воображал, будто королева прибыла сюда для собственного развлечения или, еще хуже, по делу, поскольку намеревалась вручить господину Алхвине высшую степень отличия – Знак Королевской Руки, символ полного одобрения его опытов со стороны королевской власти.