Кое-как ворочая непослушными руками, Радихена избавился от штанов. Стражник махнул рукой в сторону бочки:

– Иди умойся. Ты воняешь.

Радихена смотрел на этого солдата и видел, что тому совершенно нет дела до пленника: похоже, стражник вообще не был осведомлен о преступлении, за которое его схватили.

Все чувства Радихены молчали. Он даже не знал прежде, как много у него, оказывается, было чувств: в душе постоянно что-то шумело, требовало выхода, изнемогало от желаний, от негодования, порой и от радости – такое ведь тоже случалось. И от всего этого богатства не осталось ровным счетом ничего. Тишина, ни звука: душа онемела и оглохла.

Прежде Радихена воображал, будто его медленно убивают разные важные господа, от которых что-то зависело в жизни. Сначала – отец Эйле, когда он сплавил дочкурукодельницу в столицу, во дворец. Отправил ее подальше от нежелательного ухажера. И то сказать, какой жених для Эйле из рыжего подпаска, такого чумазого и безбашенного? Никакого жениха из рыжего не получится.

И ведь не получилось! Эйле уехала и навсегда исчезла из жизни Радихены; он даже забыл ее имя.

Второй раз его убили, продав на север, в шахты герцога Вейенто; но тогда уж Радихене все было безразлично. Господа что-то там решили между собой, вот и увезли рыжего в горы.

Но, как выяснилось теперь, даже тогда, после двух смертей, он еще был жив и вел постоянный диалог с собственной душой: душа просила, жаловалась, требовала, а Радихена только злился и отказывал – нет, не время, невозможно…

И только сейчас душа замолчала. Поняла, видать, что и впрямь невозможно.

Невозможно жить. Невозможно быть, оставаться на свете.

– Что? – спросил вдруг Радихена.

Стражник подтолкнул его к бочке.

– Умойся, вот что.

Радихена забрался в бочку. Вода оказалась чересчур горячей, и Радихена молча заплакал: он всегда боялся физической боли, и даже теперь, когда душа его омертвела, тело продолжало страдать и испытывать страх.

Стражник бросил ему мочалку – комок грубых спутанных ниток, пропитанный ароматическим маслом.

– Разотрись. Ты что, никогда в общественных банях не был?

Радихена принялся вяло возить мочалкой под водой.

От горячей воды на бледной коже пленника проступили шрамы и рубцы – все те приметы, по которым его можно было бы найти, если бы он посещал продажных женщин или общественные бани. Серая краска облезала с рыжих волос, на свет явились медные пряди.

Новая одежда, приготовленная для Радихены, оказалась приметно хуже прежней; и он вдруг до самых печенок ощутил, как начинается его путь назад: от доверенного лица герцога Вейенто – обратно, к пьянице и оборванцу, к негодному крепостному господина Адобекка.

Его доставили в одну из комнат башни, несколькими витками винтовой лестницы выше подвала; здесь имелось окно, и пятна света празднично лежали на каменном полу. Восемь тонких витых колонн, раскрашенных золотыми и синими спиралями, поддерживали низкий потолок, не сводчатый, как в большинстве помещений башни, а плоский. Сразу за колоннами у стены стояли старые клавикорды, на них лежал толстый слой пыли, но тем не менее они придавали всей комнате чрезвычайно обжитой, уютный вид.

Второй стражник ждал в комнате. Радихену втолкнули внутрь и привязали к двум колоннам, растянув его руки крестом. В присутствии клавикордов все это выглядело особенно глупо.

Важный господин вошел спустя несколько минут после того, как пленника надлежащим образом приготовили к разговору. Появлению важного господина предшествовал обильный шелковый шелест, шагов же совершенно не было слышно, их звук скрадывали мягкие туфли.

Однако первым в комнату проник не тот, в шумном одеянии, но кто-то другой, закутанный в просторный черный плащ с капюшоном. Складки плаща извивались при каждом движении, отчего безликая тень выглядела зловеще. Она скользнула за колонны и быстро скрылась из виду.

И вошел царедворец – рослый, крепкий. От него так и разило благополучием: здоровым сытым телом, привычкой к власти, к полной свободе. Пышные рукава, собранные в пузыри на локтях и плечах, делали его фигуру еще шире. Огромный лоснящийся нос шевелился на мясистом лице, как хоботок.

Царедворец уселся в кресло напротив привязанного пленника, расставил ноги, натянув длинную тунику на колени.

Он повернул лицо к стражникам и великолепно изогнул левую бровь:

– Выйдите.

Стражники безмолвно удалились, а царедворец впервые за все это время перевел взор на Радихену. Он осмотрел пленника быстро и вместе с тем очень внимательно, и Радихена вдруг понял, что этот человек привык выносить суждения о людях – сходным образом смотрел на проданных крестьян тот человек, что подписывал с ними контракт на двадцатилетний срок отработки в шахтах.

Царедворец спросил:

– Ты грамотен?

В этом вопросе Радихене послышалось глубокое участие, уместное скорее в вопросе: «Ты голоден?» В этот миг Радихена понял: царедворец, несмотря на все свое внешнее и внутреннее благополучие, действительно разбирается в людях.

И ответил:

– Да.

– А! – отрывисто бросил царедворец. Шевельнулся на кресле, покосился в сторону пыльных клавикордов. – Что читал?

– «Книгу разлук и встреч», – назвал Радихена.

Тоска захлестнула его. В те дни в замке Вейенто, покуда Радихена готовился к заданию, изысканные образы стихотворного любовного романа владели его воображением, руки оставались в праздности, а в груди зрело предчувствие будущего счастья свой дом, жена, покой.

– Хорошо, хорошо, – одобрил царедворец. Он пробежался пальцами по подлокотнику кресла. – Хорошая книга. Я тоже читал.

И встретился с Радихеной глазами.

«Этими глазами он читал ту же самую книгу, – подумал Радихена смятенно. – Он знает про ее героев все – и стало быть, все знает про меня…»

– Хорошо, – повторил царедворец. Пожевал губами. – Как тебя зовут?

– Радихена.

– Видишь ли, Радихена, – заговорил царедворец почти дружески, как обратился бы один грамотный человек к другому, – у меня есть основания предполагать, что ты приехал в столицу с намерением убить его высочество.

Радихена тускло смотрел на спрашивающего. Из пустоты, из молчания, в которое он погрузился после смерти Эйле, прозвучало «да». Сейчас это «да» ничего не значило и не стоило ни гроша.

Кустер лежал в траве, положив голову на камень, и рисовал пальцем в воздухе короны. В медном лесу постепенно темнело, и короны получались все более и более яркими. Они повисали в пустом пространстве, между пальцами Кустера и стволами деревьев, и тихо мерцали голубоватым и желтоватым, а после таяли.

Талиессин сидел чуть поодаль, скрестив ноги, и смотрел на плавающие повсюду короны. Они были разные: с тремя разновеликими зубцами, и с множеством мелких зубчиков, и в виде обруча с камнем надо лбом, и в форме диадемы, изогнутой как охотничий лук.

Одна особенно понравилась Талиессину с пятью длинными выгнутыми зубцами, каждый из которых был увенчан камнем; зубцы были голубые, камни – ярко-желтые. Талиессин протянул руку, и корона вплыла ему на запястье. Ее прикосновение оказалось прохладным, шелковистым. Несколько секунд она медлила на руке Талиессина, а затем растаяла.

– А ты видел короля? – спросил Кустер. От долгого молчания голос его прозвучал хрипло.

– Ты хочешь сказать правящую королеву? – поправил Талиессин.

Кустер приподнялся, опираясь на локоть.

– Нет, я говорю о короле о том короле, который носит в себе все королевство…

– Нет, – сказал Талиессин. – Я не видел такого короля.

– Его зовут Гион, – с благоговейным вздохом проговорил Кустер. Он снова улегся на свой камень и быстро начертил в воздухе профиль, но лицо исчезло почти сразу. – Я видел его. Несколько раз.

Талиессин сдвинул брови. Разумеется, он знал имя короля Гиона того, что был первым в эльфийской династии.

Кустер добавил: