Всё-таки горячая водичка неизменно улучшает мою жизнь. И эта медовуха — она недаром столетняя. Только, кажется, попустит и снова в голову даёт. Трезвая я бы скорбела. Не то сейчас: напевая под нос, превесело доволоклась в свою комнату (наконец-то!) и задумалась, чего почитать на сон грядущий. Провела рукой по корешкам книг на полке и заколебалась между порнографическим альбомом Эрренриорла (так ведь и не заглянула ещё!) и трактатом за авторством не кого-нибудь, а самого Сарумана Белого с коротеньким, но интригующим заглавием: «Об умертвиях». Подумав, решила, что порнография и ужасы вещи весьма взаимодополняющие, взяла оба и устроилась на террасе.

Естественно, первым открыла альбом с картинками. И запереживала, не слишком ли всё-таки медовуха крепка для меня — с разворота как будто выпорхнула стая бабочек, сияющих, переливающихся всеми оттенками июля: незрелых яблок, изумрудной травы, ряски, дубовых листьев и бледной прозелени рассветных звёзд. Изумлённо пошарив глазами по картинке, слегка повернула голову, и изумление достигло высочайшего градуса. Из бабочек отчётливо сложилась картина невероятной красоты и невероятного же соблазна. Эрренриорл был гений. И да, Ланэйр был его любимым натурщиком.

Очарованно листала альбом, и прикосновения к шелковистой бумаге смущали. Открывающиеся картины сначала казались бабочками, стрекозами, пёстрыми ящерицами, жуками с драгоценными пламенеющими надкрыльями, чем-то напоминая работы Мориса Эшера, и от смены угла зрения становились Ланэйром. Ланэйром просто голым в разных позах; Ланэйром голым и возбуждённым; возбуждение отдельно крупным планом (фантастическая работа! художник гений!); Ланэйром с прекрасными эллет в объятиях. Всё очень откровенно, но никто не посмел бы назвать это пошлым. Повздыхала и порадовалась, что натурщик жив и по-прежнему украшает собой этот мир. Кровь прилила к щекам и ко всему, к чему можно; да ещё, наверное, эффект от столетнего пьяного мёда накладывался. Засмеялась, подумав, как удивительно живу: эльфийские князья шлют мне дикпики. С приподвывертами, свойственными цветущей сложности оных князей, да… Бережно, как величайшую ценность, которой книга и являлась, унесла обратно в комнату и принялась за «Умертвия».

И вот что я скажу: каким бы говном ни был Саруман, но книжку он написал отличную. Прочитала на одном дыхании, как художественную литературу, хоть и было это действительно трактатом об умертвиях. Виды; как узнавать при встрече, если умертвие косит под живого; места обитания, повадки, способы защиты и уничтожения. Это в первой части. Вторая была посвящена созданию оных умертвий и их использованию. Весьма тошнотно. Также имелось дополнение со случаями из практики, причём обратившиеся за помощью, как правило, погибали, всё-таки загрызенные умертвиями. Потому что Саруману требовался материал для книги и он тянул с убийством исследуемого чудовища. Но для автора это были несущественные мелочи. Зато описания благодарностей выживших заполняли немалый объем, не жалел бумагу, мда… Чувствовала себя, как в анекдоте про писателя Горького, читавшего Мопассана и восклицавшего: «Мерзость! Мерзость! Мерзость! Но хорошо!»

Чем-то автор напоминал писательницу Наталью Степанову. То есть сама про себя она думала, что успешная шарлатанка. Якобы потомственная сибирская целительница. Книги «1000 заговоров Натальи Степановой», «999 заговоров Натальи Степановой», «777 заговоров Натальи Степановой» и так далее продавались с огромадным успехом. Люди покупали и пользовались. Я ею восхищалась как самобытным писателем: её ужасы были ужасны, а иногда бывало очень смешно. Врала, как очевидец. Структура всех её книг была одинакова: вот почтительное письмо страждущего с изложением эзотерической проблемы (ну, приставания выходца с того света например), вот ответ целительницы с очень частой приписочкой, что-де, пока ответ шёл, адресат от этой проблемы помер, но вам, уважаемые, может понадобится, мало ли такая же беда приключится. И действия, которые нужно производить с заговором, который при этом читается.

В числе прочего, кстати, там был заговор самого себя от походов налево. Шо нужно было сделать: тёмной ночью пойти в деревне за сарай, очертить вокруг себя ножом три круга, снять штаны, и, читая заговор, пардон, переписнуть через все три круга. Должно было помочь.

Но как представишь глухой полночью за сараем человека, перепискивающего через три круга и одновременно бубнящего заговор — так ихихи.

И я не то что заснуть, я и ужин пропустила, и, если бы не Трандуил, позвавший вечером, я бы и всю ночь ужастики эти читала, а потом от каждой тени шугалась.

Принц задерживался, зато в мою честь во дворец был призван Глоренлин. И за завтраком он сидел напротив меня, на месте Леголаса. Я удивилась, но сдержанно поздоровалась и ничего не спросила. Насторожилась. Шаман внешне беззаботно поигрывал тяжёлыми кольцами на прекрасных, смуглых от загара руках и перебирал короткие белые чётки. Наверное, от нечего делать. Потому что не ел и не пил.

В присутствии этого пчелиного короля всё как будто чувствовалось острее, возникала интрига. Со слишком резкими для эльфа движениями и своеобразными манерами он нравился и был, несомненно, опасен. Для визита во дворец не счёл нужным приодеться: всё та же драная рубашка, небрежно зашнурованная, и при этом очень дорогое сверкающее ожерелье. Заправленное за воротник так, что его почти не видно. Пыталась рассмотреть бусики получше, увлеклась разглядыванием татуировок и поймала себя на том, что веду себя, как хам, заглядывающий даме в декольте. По насмешливому взгляду Глоренлина поняла, зачем ожерелье заправляется внутрь, и засмеялась. Какая у шамана ослепительная, немного лошадиная улыбка и совершенно мальчишеское лицо. Она ощущается, как ужасающее и прекрасное внутреннее пламя, прорывающееся сквозь телесность. Хорош, голубчик! Очень страшное существо.

— Nieninque, до Середины Лета осталась неделя. Heru Глоренлин поможет тебе подготовиться к обряду.

Я только кивнула, вздохнув. Странная штука время — то тянулось резиной, то вдруг той же резинкой, но отпущенной, понеслось так стремительно… Я ведь даже отдалённо не представляю, что меня ждёт, как-то и спросить не удосуживалась. Жила себе и жила. Но вот сейчас — куча вопросов образовалась, и я не знаю, какой задать первым. Они застряли, как банда солёных огурцов в узком горлышке банки, поэтому молчалось лучше, чем говорилось. Махнула про себя рукой и пригляделась к еде, так ни о чём и не спросив. Всё, что нужно, скажут.

Ела молча, Глоренлин тоже молчал. Ближе к концу завтрака ему принесли на длинной дощечке семь крохотных стеклянных стопок. Содержимое их, как я вдруг осознала, точно повторяло радужный спектр: красное, оранжевое, жёлтое, зелёное, голубое, лиловое, фиолетовое.

Заметив мой заинтригованный взгляд, шаман спросил с улыбкой:

— Что, Блодьювидд, хочешь попробовать? — и подвинул дощечку на середину стола.

Пока я думала, к Глоренлину шокированно повернулся вроде бы занятый разговором владыка, и я не поверила ушам:

— Да ты охренел⁈

Поражённо уставилась на него: никогда ранее владыка себе такой грубости не позволял ни с кем. Глоренлин же почтительно и со спокойным таким весельем в голосе ответил:

— Владыка, совсем немного. Это позволит богине расслабиться и улучшит восприимчивость. Нам же нужно достичь доверия, взаимопонимания и близости?

Пискнув от возмущения, с дремучей подозрительностью спросила:

— Какой ещё близости?

— Исключительно духовной, богиня, — Трандуил взял себя в руки, и голос его стал елейным. Впрочем, я уже знала, что чем елейней его голос, тем злее он внутри, и примолкла.