— Прошу.

Палатку лично я почувствовала только ощупью: свет костра сюда не доходил. Рыхлый снег проминался под ногами. Споткнулась и чуть не упала, уцепившись за ветку. Дерево тут же беспрекословно рассталось со всем снегом, налипшим на ветки, и окатило снежным душем. За шиворотом и на груди зажгло от снега, попавшего под одежду и начавшего таять. Лисефиэль, который днём так легко и спокойно прикасался, держался отстранённо и не подхватил, когда запиналась. Его присутствие почти не ощущалось, был слышен только голос:

— Пришли, богиня, — эльф умолк и снова стал очень тихим и неподвижным.

Я молчала. Уже очень хотелось попасть в тесное тепло палатки и согреться под пуховым одеялом. Лисефиэль выдохнул, пошевелился. Я поняла, что он сейчас пожелает мне хороших снов и уйдёт, и торопливо сказала:

— Я хочу лечь с тобой, — голос дал мерзкого петуха и пропал, так что больше ничего сказать не получилось бы.

Но говорить больше и не надо было. Ощутила ищущие губы Лисефиэля, он покрывал поцелуями лицо, голову, плечи:

— Я не мог устоять… Знаю, что не рада ты и не нравится тебе это, но не мог противиться твоему зову… мне так сладко сейчас, я не верил, что это случится, — голос тоже отказывал ему, пересекался, — не печалься обо мне, за ночь с тобой стоит умереть…

Да что ж его несёт-то так? Сам же не хотел лишних слов…

Удивительным казалось, что такое древнее, сильное и страшное существо так беспомощно перед пламенем; и как невероятна моя жизнь; и что эльф действительно до последнего не верил, что я позову его (а вот владыка, зная меня, как облупленную, думаю, ни секунды не сомневался, что я захочу утешить Лисефиэля тем, чего ему хочется, раз уж всё равно вышло, что вышло).

— Пожалуйста, пойдём в палатку? Мне холодно.

Он всё не мог оторваться, целуя:

— Сейчас я лягу с тобой… Мы согреем друг друга, божественная, — его длинные пальцы интимно прикоснулись к шее сзади, под волосами.

— Этот пушок у тебя на шее, он шелковистый, как шёрстка новорожденного лисёнка, — он говорил быстро, лихорадочно, а ласкал медленно, не спеша, чуткими пальцами гладя шею и затылок, зарываясь в волосы.

Тоже потрогала его гриву, вдохнула запах — он пах мятой, тысячелистником, каким-то кошачьим теплом — и дышал уже очень часто.

Странным и чудным казалось, как он не может сладить с собой, и, несмотря на четырёхтысячелетний опыт (и талант, что уж там!), дрожит и запинается.

С низменным интересом думала про его подобранные, очень подтянутые бёдра — весь день старалась на них не смотреть и не могла удержаться, не мазнуть иногда взглядом, чтобы тут же его отвести. И думалась всякая дрянь: про то, что лошадей объезжать он ловок, да… и про то, каков он с женщинами.

Женщин (или только меня?) он стеснялся гораздо больше, чем лошадей. Отпуская себя (можно, уже всё можно!), с любопытством провела рукой по груди: глухой ворот, нигде не ощущается никаких застёжек, пальцы зацепились только за ремни с пряжками, идущие крест-накрест через грудь, да за низко сидящий пояс. Осторожно, смущаясь, но не желая себе в чём-то отказывать, приподняла короткую тунику и провела пальцами по бедру.

— Там, где ты трогаешь меня, всё горит, — он не делал попыток останавливать, но дышал часто и неровно. И, внезапно, почти с отчаянием:

— Если бы ты знала, как это всё для меня, как кружится голова сейчас… — и слегка подтолкнул ко входу в палатку.

Внутри было так же темно, как и в лесу. Пожалев об этом, тихо спросила:

— У тебя нет огня? — он вопросительно двинулся, кажется, не понимая. — Ты можешь сотворить светлячка?

— Ты хочешь посмотреть на меня? — его голос стал низким и каким-то беспомощным. Чувствовалось, что он на грани.

Мне не хотелось торопиться и да, хотелось посмотреть.

— Да. А ты на меня? — кто знает, может, на моё человеческое тело не очень-то ему и хочется смотреть, а нужно только пламя или что там ещё им нравится. — Я тебе нравлюсь… внешне, кроме огня, или ты бы предпочёл в темноте?

Он фыркнул, кажется, удивившись:

— Я вижу тебя, даже иголки, запутавшиеся в волосах, — он протянул руку, стряхивая, и тут же убрал, как будто боялся коснуться лишний раз, — просто трудно держаться… — и, с внезапной силой, севшим голосом: — не набрасываясь. И мне сладко будет показать себя; посмотри, богиня.

Мягкое золотистое сияние разлилось вокруг. Он стоял рядом на коленях, с раздвинутыми бёдрами. Опять мазнула по ним взглядом, стесняясь своей похоти и понимая, что он эти взгляды очень хорошо читает — и замерла, глядя, как он медленно и плавно снимает оружие и одежду.

Разделся, дерзко глянул в глаза и замер в той же позе. Спросил, с поверхностной насмешкой и каким-то затаённым опасением (ого, я не одна тут боюсь не понравиться!):

— Ну как?

Голова тоже начинала кружиться, свой голос казался чужим и хриплым:

— Ты светишься изнутри, — эта белая, как снег, кожа казалась полупрозрачной и сияющей собственным светом. Не в силах сдерживаться, выдохнула:

— Я… ты прекрасен… я никогда такого не видела, — и всё бесстыдно пялилась на стекающее по белым широким плечам золото волос, на пламенеющие соски, на то, что между ног — оно было таким оранжевым, и отсвечивало светом затухающих углей.

— Судя по удивлению, у тебя, прекрасная, не было никого из клана рыжих? А своего сияния ты не замечаешь, да? Позволь… я тоже хочу увидеть тебя голой.

Кивнула, и он осторожно придвинулся. Давая себя раздевать, нежно гладила его плечи и скользила пальцами к низу живота. Лисефиэль коротко охнул, руки ощутимо затряслись, когда я потрогала там, но никак не окоротил, и я медленно ощупывала и гладила. Мужской орган был очень горячий и шелковистый, с тяжёлой мошонкой, легко заполнившей ладонь. Тихо порадовалась, что он не огромный и не выглядит травмоопасным.

Лисефиэль дышал очень часто; облизывал губы, морщил нос, прикрывал глаза от явного удовольствия; от понимания того, что сейчас ему хорошо, внизу живота разливался жидкий огонь.

— Прекрасная, я не могу больше, — он просяще толкнулся в руку и провёл пальцем у меня между ног — и выгнулся, замер, выдыхая сквозь стиснутые зубы:

— Там огонь и влажно… ты хочешь, — мне показалось, что он близок к тому, чтобы упасть, но стальные мышцы ног удерживали его на коленях.

Он вдруг придвинулся ближе, заглянул в глаза — там была болотная, зелёная хмарь и безумие, но он ещё не совсем утонул, находя в себе силы спрашивать хотя бы взглядом. Всё поняла и немного развела колени — и он тут же ворвался, скалясь и закатывая глаза, с силой вбиваясь так глубоко, что его член едва не сгибался внутри. Этого оказалось достаточно, и от нескольких толчков мир закружился и запульсировал. Лисефиэль зажал мне рот поцелуем, резкими движениями бёдер сбивая с волны, и удовольствие нахлынуло с новой силой. Я уже не понимала, где нахожусь, только плакала и задыхалась от этих волн снова и снова.

Наконец, он отстранился, дрожа. По бёдрам стекало его семя, и я не знала, чем вытереться. Он молча дал свою рубашку; подождал, пока вытрусь и притянул под одеяло.

Чувствовалось, что ему хорошо, и что плывёт он здорово, а меня всё никак не оставляла мысль, что завтра я увижу его смерть. Пальцы на руках и ногах были холодными, хотелось плакать, но, прислушиваясь к себе, поняла, что прав был владыка — жизнь не стала лучше, но стала отчётливей и ярче. Полностью исчезла холодная отстранённость от тела и мира, ставшая привычной в последнее время.

Не хотела показывать печаль эльфу и обняла его, шепча, как он согрел меня, какой он прекрасный и как я желаю его. Этого хватило, чтобы он взметнулся, гортанно прорычал, как сладко терять себя рядом со мной, и я ощутила, как его колено раздвигает ноги, а руки подхватывают под зад, раскладывая поудобнее.