— Эру Лисефиэль, ваши педагогические таланты впечатляют. Полагаю, через несколько лет занятий с вами я смогла бы стать приличным всадником.

Он явственно расцвёл, когда я наконец заговорила — до этого весь день молчала пеньком; и тут же поморщился:

— Богиня, прошу на «ты»… неужто я стар для тебя?

О, знакомая песня. Всё очень нечисто в этом деле. Так, помнится, владыке я на тот же вопрос в простоте душевной расписала, как он юн и прекрасен — и он тогда засиял глазами, а лицом застыл, не желая, кажется, показывать, что рад.

Нет, спроста выражать восхищение не стоило.

— Эру Лисефиэль, что значит «стар»? Что эльфу тысяча лет туда-сюда? Тут другое, — и, решив всё-таки говорить начистоту, — я не хочу укорачивать дистанцию между нами, вызывая ревность владыки и всё, что может за этим следовать. Мне приятно думать, что вы сможете много лет радовать меня тем, что живы. Петь, учить меня или кого-то ещё… Жить.

Он опустил глаза, задумавшись. Внимательно смотрела, но по его лицу понять ничего было нельзя. Эльф вздохнул, видимо, принимая какое-то решение:

— Блодьювидд, ты спросила, и я не хочу унижать ложью ни тебя, ни себя: моя жизнь, скорее всего, окончится завтра.

— Но почему⁈ Ведь ничего не будет! — я, кажется, от огорчения стала груба.

— Владыка вызвал бы меня на поединок уже утром — за то, что поднял на тебя глаза. Нет, даже раньше — за то, что посмел выразить тоску и желание в песне. Но есть нюанс.

!!! У сидхе вечно дьявол в нюансах! И речи их, и сердца подобны вязкому болоту! Зло запыхтела, но он, безмятежно и светло улыбаясь, поднял ладони, не желая слышать возражений, и я примолкла, давая ему продолжить:

— Моё фэа близко к твоему — насколько может быть близко фэа простого квенди к фэа богини. Именно поэтому владыка отлучил меня от двора одним из первых — как только в этом мире появилась ты. Он знал, что ты можешь потянуться ко мне, а убивать не хотел. Сейчас иное: я могу согреть и восстановить тебя, и поэтому он отстранился.

Я молчала. По совести, думала, что у меня больше не будет ни одного мужчины — тело не хотело ничего до поры, но вот к этому потянуло, да с низменностью так. Лисефиэль, тоже помолчав, неохотно добавил:

— На одну ночь. Соперника владыка не потерпит. Возможность отказаться он давал, когда спрашивал, не хочу ли уехать в разведку. Так что поединок завтра. В любом случае, захочешь ты меня поцеловать или нет, это ничего не изменит. Я хотел поговорить об этом позже, или вовсе не говорить. Как случится. И я не хочу давить — никак. — Я гневно вскинулась, собираясь возражать, но он весь как будто вспыхнул, вновь поднимая ладони:

— Нет! Богиня, не надо ничего говорить! Будет только то, чего ты захочешь, но прошу о милости: пусть моя последняя ночь в мире живых пройдёт без ненужных препирательств. Просто посмотри ласково, поговори со мной… побудь рядом. С обучением на сегодня — и навсегда — всё.

Смешалась, думая, что сказать, но он тихо засмеялся:

— Посмотри на нас! — И, склоняясь к уху рыжей кобылки, трогая на поляну рядом с дорогой, — Салмаах, станцуем!

Эта лошадь — ей только крыльев не хватало, и поплясать она любила. Вдохновенные па поднимали розовеющую в лучах закатного солнца снежную пыль. Это был танец без музыки, порхание в такт кружению снежинок, и я никогда не видела ничего подобного — и уж не увижу. Они танцевали друг с другом, забыв про зрителя. Как в последний раз — да что там, в последний и есть.

Я смотрела с тоской и уподоблялась папе дяди Фёдора, декларировавшему, что-де, если бы был у него такой кот, как Матроскин, так он и совсем не женился бы. Будь я эльфом да будь у меня такая лошадь, не искала бы я божественного пламени, да со смертью в комплекте. Он сам был пламенем, зачем ему ещё⁈ Но сердиться на него не могла — скорее, сердилась на себя. С последним солнечным лучом танец иссяк, и они встали. Мне было немного неудобно смотреть — эльф упал на лошадиную шею, гладил шёрстку, что-то шептал. Лошадка тихо стояла и слушала, насторожив ушки. Постояв, они встряхнулись, как ни в чём не бывало, и эльф подъехал поближе:

— Богиня, позволь проводить тебя к костру, — и всё, ни слова больше о сказанном ранее.

Изначально, до объяснения, был у меня какой-никакой план: быстро-быстро, не давая ухаживать за собой, мешком свалиться с оленя, пусть и ушибусь, и неэлегантно покинуть сборище. Спрятаться в палатке и носа не высовывать. И избежать нежелательного развития событий. Но всё уже было сыграно и терять нечего, поэтому я просто расслабилась, не думая о завтрашнем дне. Соскользнув с лошади, Лисефиэль осторожно снял меня. Окостеневшие мышцы болели, я замёрзла — и позволяла всё: и усадить себя у костра, и помассировать ноги, вливая в них тепло.

В другое время кусок не полез бы в горло, но сейчас полез, да ещё как. Есть хотелось ужасно, и я таки сгрызла сухарь. От еды и тепла опьянение наступило довольно сильное, я чувствовала, как горят щёки. Тело перестало болеть и начало радоваться жизни. Стало повеселее, и утро было таким далёким, как будто никогда не наступит. А лучше бы и не наступало. Смотрела в магическое пламя и думала всякое, не относящееся к делу. Вот огонь этот — почти не пахнет, не потрескивает. И тепло его ласковее, чем обычное, но чувствуется в нём какая-то неправильность, непривычность для человека. Понимаю, почему случайные люди, попадавшие на эльфийские сборища, тут же начинали всё воспринимать не слишком реальным — да хотя бы из-за пламени этого. Втягиваешь носом воздух, чтобы учуять знакомый горьковатый запах, а пахнет снегом, хвоёй да мокрыми шишками. И сами высокородные… я думала, что доеду как-нибудь до Эрин Ласгалена, посмотрю в последний раз на аранена — пусть он и сердится на меня, но хоть увижу его — и легко покину жизнь тела, становящуюся в тягость. Разлагалась я здорово и понимала это. И то, что Трандуил оказался полон идей, как это отменить, и бодрости, чтобы эти идеи воплощать, меня ни разу не спрашивая, огорчало. Способствовать смерти рыжика (и кого бы то ни было!) не хотелось.

Король, конечно, вертит мною, как пожелает. «Богиня, богиня…» — и тут же с непринуждённым изяществом ставит в известную позицию, при этом невинно разводя руками, объясняя традициями-необходимостью-стечением обстоятельств… впрочем, не врёт при этом.

И вот сидит передо мной смертник, которым предполагается воспользоваться для улучшения здоровья и завтра посмотреть на его гибель. Можно и не пользоваться, но убьют его всё равно. С отвращением вспомнила Дадана Карамболо, бандита (ах, в фильме его величали «истинным патриотом-бизнесменом»)) из фильма Кустурицы «Чёрная кошка, белый кот». Он сестру замуж насильно выдавал. Дама сидела мрачная, брат же ейный счастливо отплясывал, от чистого сердца так, и довольно приговаривал, что если бы родители видели с небес, как он славно пристроил сестрицу, то радовались бы. Начал приглашать сестру потанцевать, и был крайне удивлён, что она не хочет и крысится. Но не смутился. Со щедрой снисходительностью воскликнув: «Это твоя свадьба! Ты можешь делать всё, что пожелаешь!» он утанцевал от стола.

С такой же лёгкостью Трандуил утанцевал в разведку, ага. И это, стало быть, моя свадьба. Хочу — танцую, не хочу — не танцую. Но она состоялась.

Посмотрела на Лисефиэля — глаза опущены, лицо напряжено. Сидит молча и с тех пор, как я призадумалась, не привлекает к себе внимания. Эльфы заняты, кто чем, на нас как будто и не смотрят, но я уже достаточно знала остроухих, чтобы понимать, что смотрят, да ещё как.

Встала, потопталась по снегу. Лисефиэль, кажется, не выдержал: вскинул глаза, обжёг взглядом — и тут же снова замер.

— Эру Лисефиэль, я хочу лечь. Пожалуйста, проводите меня к палатке.

Встал, медленно, как будто ему неловко было. Не прикасаясь, почтительно указал рукой направление: