Молча потянулась к нему, позволив подхватить себя, и притихла. Не спрашивала, куда мы едем — не всё ли равно? Конь глухо постукивал копытами по зарастающей, покрытой шелковистой серой пылью дороге между цветущими, кипенно-белыми ромашковыми лугами, и слышалось сухое трещание кузнечиков да скандальное чириканье крохотных пташек, гнездившихся в траве.

— У тебя были человеческие женщины?

Немного смутилась, спрашивая, но он просто ответил:

— Да. Четыреста двадцать четыре года назад. Был в Эсгароте по делам, увидел жену одного чиновника и влюбился.

Затаив дыхание от любопытства, ждала продолжения, но он молчал. Не удержавшись, умоляюще спросила:

— И?

— И она ответила мне взаимностью. И я украл её. Отвезти во дворец не мог, отец не понял бы. Выстроил в лесу дом, убивал для неё оленей… был счастлив.

А уж она-то, наверное, как счастлива была… Чуть не заплакала, позавидовав этой счастливице. Мало кому из людей достаётся пережить взаимность в таких делах — и как же она должна быть ослепительна! Быть замужем за нелюбимым, увидеть мельком эльфийского принца, быть раненной в сердце, молчать об этом, кому ж расскажешь-то — и вдруг!

— А её родственники, а муж?

— Её мать знала, бывала у нас, а от неё и другие узнали.

— И что?

— Я тотчас дал бы удовлетворение любому, кто выразил бы неудовольствие. Но никто не выражал.

Ага, то есть убил бы. Понятно. Мужик, у которого князь эльфов увёл жену, вряд ли хотел умереть. Но о чём думали и о чём говорили, можно догадаться: а-а-а, фэйри воруют человеческих женщин, презирая даже святость брачных уз! Представляю эти бодрые сплетни.

— Ты любил её всю её жизнь?

— Да. И потом тоже.

Интересно, а как же: он оставался всё таким же юным, но она-то старела? Или быстро умерла?

— Она долго прожила?

— По меркам людей — долго. Семьдесят шесть лет.

Я только вздохнула, подбирая слова, но он ответил на незаданный вопрос:

— Да, я любил её всё это время и видел такой же прекрасной, как в первый день. Эльфы видят не только зрением… Печалился, отмечая признаки увядания, нездоровья и старости — я понимал, что она оставит меня, это было больно. Настал день, когда она умерла. Я похоронил её, сжёг дом и больше никогда не бывал там. И до сих пор покровительствую её роду — они уже не помнят, почему. Человеческая жизнь коротка, и память тоже.

Я всё-таки зашмыгала носом, сочувствуя ему и завидуя той, другой, и желая оказаться на её месте. Сама себе удивляясь, отмахивалась от виноватых утешений — мне ведь хорошо живётся и счастлива я, но жадность заставляет хотеть пережить свою жизнь — и вот эту ещё. Видеть свои стареющие руки в его вечно юных, слышать, как он врёт, что я всё так же прекрасна, быть похороненной им в лесной чаще… только не хотелось, чтобы он горевал обо мне после моей смерти. После неё пусть будет свободен и счастлив. И любим другими.

Я бы и ещё поплакала, с удовольствием так, но остановилась, поняв, что некуда девать сопли. Платка не было, а бить соплёй о землю в присутствии Леголаса почему-то не хотелось) Начала дышать ровнее и успокоилась; с удовлетворением поняв, что сопли перестали мешать, тихо вздыхала от полноты чувств, окутанная ощущением его тела рядом, и иногда поёрзывала.

Всё-таки мальчики телеснее девочек, даже если это эльфийские мальчики) Удивлённо вздохнула, когда в ответ на невинные поёрзывания сзади в меня упёрлось недвусмысленное свидетельство его возбуждения — мы же недавно? На моё удивление принц только тихо засмеялся, покусывая за ушко, и распустил шнуровку у меня на воротнике; его горячие ласки не оставляли сомнения, что он намерен продолжить, а не успокоиться. При этом поползновений остановиться и лечь не было.

— Позволь… — сквозь зубы, тихо.

О чём он просит? Неужто прямо на лошади собирается овладеть?

— Но как? — я даже представить себе не могла технику процесса… особенно, учитывая, что я в штанах.

Он только прижался сильнее, со стоном выдохнув:

— Я так готов для тебя… позволь мне.

Вздохнула, расслабляясь, но всё-таки оставаясь в недоумении, особенно насчёт штанов.

От которых была избавлена в два счёта. Не успела посмущаться и испытать неудобство, как тёплый ветерок уже обдувал меня, голую ниже пояса. Сконцентрироваться на неприличности переживаемых ощущений и зажаться не могла — его шёпот и ласки пьянили, и вот он уже осторожно заставлял опуститься на его кол. Остановил лошадь, дав привыкнуть к ощущениям, и потихоньку тронул. Её движения отдавались внутри — сквозь возбуждение и стыд мелькнула мысль, что таким могло бы быть соитие с кентавром. Леголас тяжело дышал и целовал меня в шею пересохшими губами, прижимая одной рукой к себе — кажется, он ужасно завёлся. Сам не двигался, но заставлял лошадь идти всё быстрее.

Когда он тронул лёгкой рысью, темп стал другим, и я ахнула от ощущений. Сначала боялась упасть, но он держал крепко. Когда аллюр сменился на среднюю рысь, бояться я перестала — просто забыла про это, потеряв связь с реальностью, упиваясь ощущениями.

По окаменевшим мышцам и тяжёлым беспомощным стонам Леголаса понимала, что он близок к завершению. Лошадь скакала всё быстрее, не разбирая дороги, уже по лугу, перешла на галоп и вдруг резко остановилась, и я сквозь марево наслаждения увидела, как его напряжённая рука, сжатая на поводьях, разжимается и упирается в лошадиную холку, и ощутила, как он слегка наваливается, ловя губами за волосы и выстанывая в шею свой оргазм.

Кажется, для принца естественно делать это два раза без перерыва, потому что он тут же, соскочив с лошади, снял меня и разложил в ромашках, не удосужившись отогнать животное.

Когда я снова начала воспринимать действительность, первое, что увидела — волосатую лошадиную ногу, переступившую копытом в непосредственной близости от моего лица. Впрочем, лошадка была осторожна. Мы ей не мешали, и она, довольно всхрапывая, ела траву, не считая нужным отходить.

Вытерлась травой, нашла и надела свои штаны, небрежно заткнутые за эльфийскую тряпочку-вместо-седла, и порадовалась, что они не потерялись. Без них было бы грустно)

Осторожно пощекотала травинкой дремлющего принца — он смешно чихнул, как котёнок на солнце, и лёг головой на мои колени. Давая ему отдохнуть, тихо сидела, обрывая ромашки поблизости и плетя венок, которым периодически интересовалась лошадь — нельзя ли его съесть. С хихиканьем отталкивая усатую алчную морду, умудрилась доплести, надела на принца и прилегла, глядя на облачка. И заснула сама. Проснулась от взгляда — синие, как июньское нёбушко, глаза Леголаса смотрели с озабоченным интересом:

— Кажется, ты немного обгорела.

Почувствовала, что кожу жжёт и стягивает, но отмахнулась:

— Я рыжая, горю легко. Пройдёт, ничего страшного.

Я как-то удивила себя, обгорев во время купания в Финском заливе в дождь, а тут под солнцем придремать случилось. Конечно, обгорела. Это мелочи.

— Я пить хочу.

— Во фляге вода нагрелась, невкусная. Тут рядом Гудящая Роща, в ней родник. Поехали?

Гудящая Роща гудела ещё издали. Ага, вот, кажется, то самое место, где в каждом дереве дупло с пчёлами. На мой трусливый вздох Леголас со смешком сообщил, что с пчёлами у эльфов договор, и нас они не тронут.

— И кто же заключает договоры с насекомыми⁈

— А вот он, — и Леголас указал на эльфа, сливающегося с тенями дуба, под которым он стоял, глядя на нас, и которого я только заметила, — познакомься, Блодьювидд: это Глоренлин, один из четырёх… нет, трёх Великих шаманов.

Горечь оговорки сделала июньский день ноябрьскими сумерками. Дух Ганконера коснулся затылка холодными пальцами.

Вспомнила, как он играл, и отсветы пламени плясали на его лице; как смотрел вслед улетающему в небеса огню и как уходил от меня в смерть. Жаль соловья.