Аранену я всё тут же и выложила, пока обратно шли. Мне не хотелось ни в чём от него таиться. Да и, как бы ему чувства глаза ни застили — он далеко не слеп, а пытаться манипулировать трёхтысячелетним эльфом это надо сильно наивной быть. Столько глупости у меня не было, и я попросту рассказала, как всё было тогда. Аранен, похоже, прекрасно всё и без меня знал, судя по отношению к Лисефиэлю, но молча слушал. Я говорила, что случившееся — дело судьбы. На судьбу и предопределение, зная, что эльфы в них не то чтобы верят, но во внимание принимают, напирала. Осторожненько, боясь пересолить. Старалась говорить только правду, так, как её вижу — что к эру Лисефиэлю отношусь хорошо (про «вспоминаю с теплом» не упомянула) и буду огорчена его смертью.

Но аранена — люблю, и буду несчастлива даже его мимолётной обидой и холодностью, а про смерть и думать не хочу. Поскольку всё уже было и никто, ну никто ни в чём не виноват — не лучше ли оставить как есть? Ну, буду я иногда в гости к Лисефиэлю наведываться… в конце концов, я богиня любви, и в прошлый раз на моём самочувствии это сказалось очень хорошо… тут поймала себя на сбивчивом умоляющем бормотании и виновато примолкла.

Всё время, пока я говорила, аранен шёл рядом, и я старалась сдерживаться и не заглядывать заискивающе ему в лицо, ловя реакцию.

Когда я замолчала, он тоже молчал какое-то время… недолго, наверное, но я успела перетрухнуть и испереживаться, и чувствовала свою голову пустым погребом, в котором напуганными мышами мечутся мысли.

А потом он так улыбнулся, что я почти перестала бояться, как только увидела ямочку от улыбки на его гладкой щеке.

Аранен повернулся, взял за руку, заставляя остановиться. Посмотрел в глаза и серьёзно, но ласково сказал:

— Блодьювид, я виноват. Всегда буду чувствовать эту вину. Если бы я не оставил тебя… — он резко умолк, а потом с усилием продолжил, — по приказу отца, всё было бы иначе.

Это было правдой, которая, может быть, и не красила никого из нас, но всё же… Мне не хотелось, чтобы эта правда печалила моё счастье. Но и перебивать, утешая, не стала, просто молчала, давая высказаться.

— Я бесконечно рад, что ты одарила меня взаимностью. И не хочу огорчать тебя, сердце моё, — и умолк, по-моему, не желая говорить то, что может быть воспринятым пошлостью или грубостью, но потом всё-таки сказал: — Я понимаю, чего ты хочешь. Не бойся, я не вызову его. Пусть всё идёт, как идёт.

И вздохнул. Я тоже вздохнула, думая, что скажет его папенька, и как-то случайно всё вышло: потянулась к сложнозаплетённым косам аранена, вдохнула его запах, и голова кругом пошла. Он всё-таки тоже легко её терял, потому что задышал коротко и сквозь тихие беспомощные стоны начал упрашивать — прямо здесь, прямо сейчас. Притиснул к дереву. И стало горячо и прекрасно.

Очнулись — уж смеркаться начало, часа два у этого дуба… э… простояли. Если так можно выразиться. И я ещё повздыхала, осознавая, что да, можно было увериться, что я питаю слабость к занятиям любовью в кустах. Но дело было не в кустах, конечно.

Эндорфины делали сознание безмятежным, и, купаясь в ощущении счастья, только на подходе ко дворцу начала думать, что надо как-то приватно подловить владыку для сложного разговора.

Ловить не пришлось, но вот с приватностью было похуже.

Поглядев снизу, от скрытого темнотой входа (освещать его эльфам и в голову не приходило) наверх, в сплетение причудливо извивающихся переходов, увидела блестящую толпу, и даже слабый свет только разгорающейся под потолком саламандры не делал её менее блестящей.

Понятно, Трандуил со свитой следует ужинать. Как раз, небось, на сегодня переговоры закончились. Мы не виделись с завтрака: я после него немного почахла в библиотеке, обучаясь квенья, потом позировала, потом мы с араненом на солнце смотрели… вспоминала, как что-то далёкое, страшное дерево Глоренлина и разговор с Лисефиэлем — всё смыли те два часа под дубом.

Мы, хоть и поднимались снизу, из темноты, были замечены, и, к моему смущению, вся толпа остановилась и подождала на пересечении переходов.

Постаралась не бегать глазами и достойно встретить пронизывающий взгляд короля. Говорил он, впрочем, весело:

— Блодьювидд, отрадно знать, что уж трапезу ты никогда не пропускаешь и озаряешь нас своим сиянием хотя бы ради моей скромной кухни! — глаза его смеялись.

Насторожилась, исподозревавшись. Ведь наверняка уже в голове покопался и всё понял, а вида не показывает.

Владыка лениво протянул:

— Понял, понял, — и, обращаясь уже к сыну: — Но каков наглец!

Леголас с сухостью согласился:

— Удивительный.

Я надеялась, что он меня как-то поддержит и скосилась, вспоминая, как он сам в незабываемый день Бельтайна проявил себя не только наглецом, но и непочтительным сыном, а тут поддакивает. В ужасе от того, что Трандуил эти мысли читает так, как будто я вслух говорю, перевела взгляд — глаза у него были синие, весёлые и злые.

Поняв, что говорить придётся здесь, тоже сухо сказала:

— Мне была подарена жизнь эру Лисефиэля. Он консорт, я хочу его навестить.

В ответ раздалось почти змеиное шипение:

— Про здоровье его и его лошади расспросить, да?

Удивившись — владыка, конечно, не стеснялся обычно в выражении чувств, но чтоб так мелочно… ну пять же тысяч лет, ну как? Кажется, дела были плохи, но и отступать было некуда. Стараясь, чтобы это не звучало вызовом, сказала:

— Он хорошо на моё здоровье действует. Вы и сами, владыка, радовались, что сохранили его на случай, если я приболею или заскучаю.

— Ты здорова и благополучно не вспоминала про него, пока он сам не высунулся, как червяк после дождя! — владыка, похоже, расходился, и мне стало страшно.

Потому, что я была не готова снова отстоять жизнь рыжика тем же способом. Не могла искренне угрожать самоубийством. Тогда — смогла. Вокруг были пропасти, я была полужива и не чаяла прожить долго. А сейчас нет. Такая эскапада казалась ужасно глупой. Даже если король убьёт рыжика, я не только не стану умирать, но и вусмерть с Трандуилом поссориться не смогу. То есть, никаких серьёзных аргументов у меня за душой нет, и всё пропало.

Сникла. Сил не было смотреть на все эти лица. Ещё и при свидетелях позорище… Но это ещё ничего, завтра, скорее всего, я и голову рыжика отдельно от тела увижу. Трандуил, может, и не вызовет, если тот притухнет, но я прекрасно понимала, пообщавшись с Лисефиэлем, что тот не притухнет.

Почему-то глупым позёрством казалось уйти в свою комнату, хотя больше всего хотелось именно этого. Может быть, напиться. Вино, залей моё горе… Но я не виновата, что так получилось, король сам мне рыжика подсунул, а теперь он есть! Скоро, наверное, не будет… И тут весь ужас кончился. Король прервал молчание и сказал вполне спокойно:

— Что ж, это и хорошо. Этому я рад.

И, ещё помолчав:

— Думаю, я не стану его убивать, ставя в один ряд с Ирдалирионом, который всё время болит в тебе и помнится, как никто.

Шагнул, обнял:

— Всё, всё… верни мне свою радость и счастье, я не какое-то исчадие тьмы. Если ты хочешь навестить своего консорта, я не стану препятствовать. Действительно, я сам инициировал вашу связь, сам подарил тебе его жизнь… в тот раз. Но надеялся на его разум, а не стоило бы… в случае с тобой. Надеюсь, он и правда хорош для твоего здоровья…

Последние слова были странно раздумчивы, но меня попустило, хотя руки и ноги тряслись.

Думала, что кое-как отсижу ужин и очень мечтала о кровати, свернуться под одеялом и забыться.

Но, увидев Глоренлина напротив, вспомнила про адский его домишко. И про то, что Леголас спрашивать не советовал, тоже вспомнила. Притихла, но мысли-то он читал. И было видно, что всё понял. Но не сказал про это ровно ничего, только перстнями звякнул да ликом окаменел. Так и промолчал весь ужин. Сегодня шаман не был таким дерзким и злым, каким я привыкла его видеть, и в целом всё больше становился похож на обычного эльфа, как будто внутреннее пламя его угасало. Осознала, что далёк он стал от того ослепительного отморозка, с которым я познакомилась когда-то. Призадумалась.