— Что ты там себя нюхаешь? — Трандуил с вершины холма спросил обеспокоенно, с раздражением и насмешкой, и тут же умолк, подумав, похоже, что я могла запачкаться и он меня смущает.

С чувством вины гораздо большим, чем от себя ожидала, поспешно ответила, что всё хорошо и поднялась наверх. По дороге косилась на идущего рядом Морралхиора и на оставшегося у куста и целившегося в темноту Галадона — нет, ничего они не почувствовали.

А вот владыка — не знаю. Я как-то не стала его рассматривать; вдруг страшно обрадовалась, что произошедшее было недолгим и необязывающим приключением, и что не уволокли меня за тёмные леса. Не удержалась, обняла, уткнулась носом в… докуда достала:

— Я скучала, скучала, — в носу защипало, неожиданно совершенно расклеилась и завсхлипывала.

Вот вроде и в Эрин Ласгалене, но как далеко до него, а ещё дальше до моего ребёнка. Что со всем этим несчастьем делать, я не знала, а пореветь вдруг захотелось ужасно, и слёзы эти как будто растопили тоненький ледок, что всегда был между нами, и был настолько привычен, что не ощущался. Я до того и не понимала, насколько тоскую не только об Эрин Ласгалене да о синеглазом эльфийском принце.

Владыка вроде бы и был полон сочувствия, но под ним чувствовалась радость, вполне эгоистичная, которую он особо и не скрывал:

— Наконец-то… я так рад. Valie, это, кажется, чудодейственный куст… настолько, что у меня есть желание отправить тебя прогуляться вокруг него ещё раз… может, даже выкопать волшебное растение и переселить в свой сад, — напряглась, ловя в его баритоне, кроме насмешки, ещё и злобу понимания, но не уловила.

Он был тронут. Поняла, что, отчётливо предпочитая аранена, делала владыку несчастным, и что несчастье это он скрывал — и вдруг, нежданно для него, несчастье кончилось. Смущённо подумала, что обычно в такие моменты он тут же начинал дарить драгоценности, и с ещё большим смущением услышала:

— Мы скоро приедем, и все драгоценности, что могут родить горы и море, будут твоими, и я весь твой. Аmbela avataliti, так невыносимо тосковал по тебе, irima, желанная моя, — чувствовалось, что владыку, против обыкновения, развозит, да и сильно, и что держится он на последнем пределе.

Король полностью перешёл на квенья, понизив голос и прижимая к себе так, что чувствовалось — нетерпелив; сдерживался, но волна его желания сбивала с ног, и, представив, как это будет, задрожала, с трудом удерживая себя.

Отодвинулась; молча, потрясённо постояла, дыша и собираясь — он только криво улыбнулся в ответ.

Возвращаясь к реальности из этого водоворота (а ведь только краешком задело!), нахохлилась, чувствуя, что начинает бить озноб. Хотелось покоя и прилечь, хотя бы ненадолго — но окружающие были напряжены и ждали нападения или какой-то магической каверзы. Квакнуть, что ничего не случится, и это мне доподлинно известно, было несусветной глупостью. Надо было молчать.

Посмотрела на валяющегося у стены на плащах Глоренлина и спросила, нельзя ли и мне прикорнуть рядом, я ужасно устала?

— Нет, valie, в этом месте лучше не спать никому, кроме шаманов. Потерпи немного, любовь моя, — и пришлось терпеть, пока утренние сумерки не начали вытеснять ночную тьму.

Никакого завтрака тоже не было — видно, это осквернило бы святилище. Чудовища, мелькавшие под холмом, со светом утра рассеялись, и мы двинулись дальше, уже не выезжая на берег, прямо через пущу.

Глоренлин так и не проснулся, его везли перекинутым через седло, поэтому двигались без спешки. Король взял меня к себе и я поняла, что он совершенно успокоился насчёт нападения. Всё-таки, конечно, он чувствовал многое, судя по тому, что через пару часов завёл осторожный разговор, сначала высказав, что он мне друг, всегда друг и не стоит от него скрываться, он всегда поможет… Это было долгое и располагающее вступление, за которым последовал очень осторожный и вкрадчивый вопрос, нет ли у меня на душе чего тайного? Если да, я могу без страха открыться — и снова нежнейшие заверения в дружбе и просьбы о доверии.

Открыться-то я могла бы, мне это ничем не грозило — но близнецам? Это не считая того, что я слово дала. И Силакуи вряд ли обстряпывала бы всё это в такой тайне, если бы не опасалась за жизнь внуков. Глупостей делать не следовало, и я, прекрасно понимая, что, даже если Трандуил соответствующие мои мысли читать и не может, то уж вздохи и сердцебиение считывает прекрасно, никакими словами ситуацию усугублять не желала и молчала не хуже барсука.

Когда владыка пошёл на следующий заход, старательно начала думать, как тоскую по сыну — да, мы договаривались обсудить это, только добравшись до дворца, но думать-то не перестанешь? И Трандуил сдался, хоть и вздохнул недовольно.

Мне было неловко перед ним, и прогневать владыку ничем не хотелось, а что делать, не знала. И быть прощённой за то, в чём виноватой себя не чувствовала — тоже не хотелось. Это он почувствовал, судя по тому, что прижал и шепнул:

— Ты ни в чём не виновата, не думай.

Скрытая плащом лесного короля, только нос наружу высовывая, смотрела на ветки мрачных плакучих хвойников, проплывавшие мимо, и думала, что понимаю мужей, любящих гульнуть и потом возвратиться под тёплое женино крылышко, если ощущения их подобны моим сейчас. Чести мне всё это не делало, но было хорошо и спокойно, и я, наконец отойдя от произошедшего, счастливо уснула.

Неделя пути по Эрин Ласгалену прошла либо во сне, либо в дрёме, и я радовалась этому, потому что места и запахи становились всё более знакомыми, и, если бы не сон, меня бы снедало нетерпение — как оно, похоже, мучало и короля, и аранена, судя по их мрачности. Во всяком случае, радость прибытия в пущу, которую по вечерам выражали мои спутники музицированием и песнями, консортов моих не очень-то касалась. Да и я не принимала участия в посиделках по вечерам, сразу засыпая. Всё-таки путешествие утомило, да и у близнецов отдых был, мягко говоря, активным.

В этот раз встречали нас не в темноте, а днём, и я удивилась, как много, оказывается, в пуще живёт эльфов. Почти стыдно было видеть слёзы радости, с которыми нашу кавалькаду забрасывали цветами, начав встречать ещё задолго до того, как мы подъехали ко дворцу, и высокородных становилось всё больше, благоговейное молчание сменилось праздничными криками, и они становились всё более радостными и экстатическими. Мне протягивали малышей — и я понимала, что это те самые, рождённые после Бельтайна, когда мы с принцем… побыли божественной парой, и что всем им по полтора года. Никогда до того не видела эльфийских младенцев, а тут их было много. Эльфийки без детей протягивали руки, и я прикасалась и раздавала обещания.

Трандуила, едущего рядом, никто не трогал, но цветами заваливали очень старательно и чествовали, как спасителя и избавителя. Оно, конечно, Ганконер сам меня ему отдал, но в Эрин Ласгалене на это дело, похоже, смотрели иначе.

Уже подъезжая ко дворцу, будучи в смятенных чувствах, узнала в толпе Мортфлейс, поразившись мягкому внутреннему свету её лица. На руках у неё была двойня. Я заулыбалась, потянулась посмотреть на крохотных близнецов, заглянула к ним в глаза — и заплакала. Аквамариновые. Синева и зелень океанской волны, её чистота, глубина и прозрачность. Глаза Ланэйра.

Старалась перестать, отмахивалась от ужасающих меня сбивчивых извинений Мортфлейс:

— Богиня, если бы я знала, что это твоя добыча… я бы не смела…

Горестно всхлипывая, шептала:

— Он никому добычей не был, — ну да, «Не досталась никому, только богу одному…», — я рада, рада, чудесные дети… Мальчик и девочка ведь?

— Мальчик и девочка, — она кивала и улыбалась сквозь слёзы, а младенцы, серьёзно разглядывая меня невозможными своими глазами в потрясающих чёрных ресницах, солидно так посапывали и совершено не понимали, что это над ними так рыдают.