Наконец пришло мне в голову спросить, далеко ли идти. Ланэйр слегка повернулся, и я увидела лукавую ямочку от улыбки на его щеке:

— Совсем недалеко, как раз к вечеру придём, — я охнула, и он быстро добавил тоном туристического агента: — Лучшее время для любования!

Мда. Я так окорока обратно никогда не наем. Жалостливо спросила:

— А почему мы тогда не на лошадках поехали?

Ответ был нарочито ласков:

— На лошадках дольше, божественная, — Ланэйр вздохнул, — ты сейчас поймешь, почему.

И я поняла — когда мы вышли из черничника и оказалось, что дальнейший путь пролегает по кронам деревьев.

Я висячие мостики раньше только снизу видела, они как ниточки были, а сейчас, поднявшись, рассмотрела вблизи: хлипкие дощечки, старые, посеревшие от непогоды, поросшие местами жизнерадостным бархатом зелёного мха. Верёвочки нетолстые их держат, а уж перил и вовсе нет. Хорошо хоть из-за веток вокруг не видно, что земля очень и очень далека.

Но также я увидела, как Ланэйр легко ступает на висячую эту хлипь и идёт по ней без опаски — и она почти не колышется. Заворожённо глядя на его прямую спину, как-то я забылась и тоже ступила на мостик. И он тут же змеёй вывернулся у меня из-под ног.

Что-то смогла сообразить и перестать визжать только когда уже сидела на толстой ветке рядом с мостиком, и Ланэйр, придерживая за талию, говорил что-то извиняющееся. Прислушалась:

— Богиня, прости, я не научил тебя ходить по ним… Но не надо бояться, я всегда успею поймать, — нахмурился, посмотрел виновато и выдал: — Я не отряс пыльцу невинности с тебя своими объятиями?

У меня подобный речевой оборот вызвал оторопь и приступ нервного смеха. Нет, я знала, что для синдарина оборот нормальный, и Ланэйр просто хочет узнать, не был ли груб, и что спросить это нормально — эльфийки не очень-то приветствуют прикосновения просто так, а я и заранее всячески декларировала, что не стоит меня трогать… Но как вспомню, что он из меня ту пыльцу как из половика выколачивал, когда мы по горам вместе скакали, так нонешняя трепетность ужасно смешной кажется.

Скользнула взглядом по чётко очерченным розовым приоткрытым губам, по твёрдому гладкому подбородку и не выдержала:

— А я с тебя? — ой, а голос-то хрипит безбожно; сорвала, наверное, когда визжала, падая.

Он засмеялся:

— Трясёшь всё время. Сил нет терпеть, — и вдруг резко перестал смеяться и глянул в глаза.

Я сразу, сразу всё поняла: шутить более не стоит, а то пыльца невинности из меня посыплется, как из худого мешка.

А мой мешок и без подобных шуток… не очень-то. Совсем плох.

И я начала учиться ходить по мостику.

— Богиня, ты как медведь ступаешь, — Ланэйр участливо так морщился, — он тоже лапой на подозрительную ветку ступит и стоит, думает: насколько она его выдержит.

И выяснилось, что если ты не медведь, то думать не надо, а надо идти. Вроде езды на велосипеде — всё хорошо, пока движешься, стоять нельзя.

Я попробовала, и получилось.

Сначала боялась смотреть вниз, потом случайно глянула — и дальше уже восхищённо глазела, не забывая, правда, что останавливаться нельзя и двигаться нужно плавно и равномерно. Ланэйру я доверяла, и понимала, что он, идя следом, улететь вниз мне не даст, но и враскоряку всеми конечностями цепляться за мостик в присутствии красавца-мужчины не хотелось, позору и без того в моей жизни хватало. Сделав над собой усилие, старалась ступать легко и не бояться.

Часа через два так и совсем привыкла, а тут как раз и дорога вниз ушла, и мы спустились к небольшой речке. Вода в ней была как тёмный мёд, и по берегам росли какие-то ярко-жёлтые, сияющие, как атлас, цветы. Берег был немного заболочен, ноги тонули во мху, он почавкивал, и я боялась, что обувь промокнет — но лёгкие эльфийские ичиги воду не пропускали, и мы чавкали себе. Насекомые нас не кусали — столько-то Ланэйр в магии понимал, чтоб разогнать их. Берег начал потихоньку подыматься, становиться каменистее, и приходилось уже скакать по камушкам, между которыми текла вода.

Дело шло к обеду, но есть пока не хотелось, только иногда нагибалась и пила воду и споласкивала разгорячённое лицо. И тихо радовалась, что есть не хочется, я ж не озаботилась хоть хлеба с собой взять, не зная, что мы надолго, а у Ланэйра мешка при себе нет, и я хорошо видела, что линии его одежды не испорчены торчащей из-за пазухи горбушкой. Стеснять его глупыми вопросами не хотелось — бог с ней, с едой, потерплю.

Но терпеть не пришлось.

— Богиня, видишь, речка течёт всё быстрее? Мы близки к скале с водопадами, но прямо тут пройти сложно, мы пойдём другим путём, — и с этим революционным лозунгом Ланэйр бодро двинулся к тёмному пятну на ставшем отвесным берегу.

Пятно оказалось полузаросшим входом в пещеры. Обшкрябываясь о камни узкого входа и стирая паутину с горящего от солнца лица, вздыхала, но молча шла дальше. Ход был извилист, и свет дня пропал через несколько поворотов, стало темно, как… черно совсем.

Остановилась, боясь упасть, но Ланэйр в темноте взял за руку и потянул за собой. Осторожно шла, иногда спотыкаясь и крепче ухватываясь, вдыхая влажный воздух, пахнущий грибной прелью.

Сколько мы шли в темноте, не знаю, как-то без солнца время понимать сложнее, и очень хорошо запомнилось, как в непроглядной тьме возникла красная точка. Мы шли навстречу, и огонёк становился всё больше, рос, и спустя какое-то время я с изумлением разглядывала… я не знаю, это было как детский поезд, сплетённый из веток. Веточная многоножка, увешанная корзинами, пустыми и полными каких-то катышков размером с кулак. Из веток торчало что-то вроде светящихся багровых угольков. Хотела потрогать, но было страшновато: это создание очень отдавало ужасами Лавкрафта.

Ланэйр же без тени сомнения нагрёб из полной корзины катышков. Заворачивая их в ткань и уловив мой интерес, тихонько сказал:

— Богиня, это сборщик пещерных грибов. Ты суп из них любишь, просто раньше не видела, как растут, да?

А. Это, значит, то, что я воспринимала трюфельками. Да, не видела. Но ещё меньше я видела, как их собирают. Опасливо спросила:

— Это тоже брауни?

В голосе господина посла слышался смех:

— Да. Если бы я был один, просто так он грибочки не отдал бы — диковат, а магии во мне мало. Но тебя он чувствует и послушен.

— А почему мы у него берём, а не сами собираем, раз ему жалко? — ветки в свете «угольев» сияли, как намасленные, и многоножка размером с паровозик внушала подспудные опасения, к тому же, хоть существо освещало более себя, чем окружающее, я поняла, что грибами пахло не просто так: стены пучились гроздьями катышков, ровно таких же, как и в корзинах, — ты же видишь в темноте?

— Да я-то вижу, но зрелый гриб от незрелого на вид не отличаю, а брауни собирает только спелые. Или неспелые, если целители заказ сделали.

— А в чём разница, раз так сразу и не отличишь? — я заинтриговалась.

Ланэйр, казалось, слегка смутился и не очень охотно просветил:

— Из незрелых делают сильнейшее слабительное.

С ужасом подумала, куда я денусь, если случайно съем незрелый гриб. В его лофте поганом и сортира-то нормального нет. Прониклась и на всякий случай выяснила, уверен ли он, что эти грибочки не под целительский заказ собираются. Нет, нет — он уверен, корзины для пищевых продуктов.

Пещеры вывели к такой же малозаметной щели наружу, и вышли мы на крутой склон, поросший ёлками.

Спускалась очень осторожно, придерживаясь за кустики — и чуть не упала, выйдя на совсем уж отвесный край каньона.

Потому что на дне оного каньона росли натуральные сыроежки. Размером со столетнюю ель. И алые шляпки торчали над краем.

Слабым голосом поинтересовалась:

— У вас тут залежей урана не водится? — а сама думала, не надышалась ли в пещере чем.