Постаралась сменить тему:

— Ты мыться пойдёшь?

— Только если ты меня помоешь…

Ага, в баньке попаришь и спать уложишь.

— Нет.

— Тогда пойдём поедим, а потом просто побудешь со мной.

И он ел, шутил, смеялся, а я больше отмалчивалась. Кожа горела и голова кружилась от желания, и я не знала, как удержать себя.

В саду, как и в горах, всё шёл мелкий дождик, и я, поев, хотела вернуться к себе, но Ганконер, взяв за руку, потащил меня через мокрый сад в своё логово:

— Я хочу накормить тобою тьму, — и, почувствовав, как я вздрогнула, добавил, — образно говоря.

Я всё равно напугалась и примолкла, и шла за ним молча, почти не слушая, что он говорит. А из хорошего — перестала его хотеть до дрожи в коленях. Они, колени-то, начали дрожать по другому поводу. Нет худа без добра.

Лифт без стенок, одна круглая площадка, всё опускался толщу скалы; уши закладывало, и я устала глотать воздух, чтобы сравнять давление.

В конце мрачного каменного коридора был зал с исполинскими воротами. Когда мы подошли, они с еле слышным шорохом отворились, но светлячки, сопровождавшие нас, внутрь не поплыли, остановившись, как будто в нерешительности. За воротами была кипящая тьма. Она видела меня, и это было очень неприятное внимание. Щупальца теней пытались выползти из ворот — и останавливались у порога, испещрённого глубоко высеченными в камне рунами, лаково сияющими, как будто щели были заполнены свежей кровью.

Ганконер протянул руку, ласково гладя этот ужас, и ужас в ответ ластился. Думаю, не то было бы, рискни я протянуть туда пальчик. Отъели бы по самую голову.

Но от меня ничего такого и не требовалось. Ганконер достал нож:

— Прекрасная, не бойся. Я просто возьму у тебя немного волос.

Протянул руку, взял за прядь и легко отмахнул её. Потом отрезал свою, смешал волосы и бросил за порог.

— Всё, ничего ужасного, ничего зрелищного, — с насмешечкой, — теперь, случись что, тени не сожрут тебя. Ты для них часть меня. Всё, пойдём. Вижу, тебе неуютно перед адскими вратами, но без этого было не обойтись. Я и сам здесь нечасто бываю.

— А зачем ты здесь вообще бываешь? — не хотела спрашивать, но зачем-то спросила.

— Раз в двадцать девять дней, в ту фазу луны и в час, когда я принёс себя в жертву самому себе, мне приходится развоплощаться, — голос Ганконера был глух, как будто шёл из-под земли, — и в это время мне лучше быть по ту сторону порога.

Возвращались мы другим путём, через тёмные залы и лаборатории, но их темнота была светом по сравнению с тем, что я только что видела.

В небольшом уютном (госпадя, теперь мне всё, что хошь, уютным казалось!) кабинете Ганконер остановился:

— Прекрасная, ты хотела посмотреть мои книги. Смотри, — и огоньки вспыхнули ярче.

Я огляделась получше: на полу очень хитрая многоцветная пентаграмма, выложенная самоцветами; у стены стол с письменными принадлежностями. Над столом полка с разнородными гримуарами. Всмотрелась: часть названий я не понимала, потому что не знала языка, на котором они были написаны; в другой же части буквы вроде бы складывались в слова, но смысл их был тёмен. Разочарованно выдохнула:

— Эру Ганконер, я недостаточно образованна, чтобы читать эти книги.

Собиралась было отвернуться, но взгляд зацепился за красивую лаковую коробочку, стоявшую в книжном ряду. На ней ничего не было написано. На всякий случай опасливо спросила:

— Можно?

Получив утвердительный кивок, залезла в коробочку и поразилась, найдя там роскошную колоду карт ручной работы со вполне узнаваемыми мастями, королями, дамами и прочим. Немного обрадовалась и немного испугалась. Задумчиво гладя пальцами шелковистую поверхность, вздохнула:

— Эта вещь была в моём мире.

— Азартные игры легко расползаются по мирам, Блодьювидд, — Ганконер заулыбался. — Какие ты знаешь: эболе, риасту, шафкопф?

Я мрачно помолчала и ответила:

— В дурака могу.

— О, эта игра мне незнакома. Пойдём, научишь, — и Ганконер открыл следующую дверь, за которой оказалась его спальня, в которой я уже бывала.

Обрадовалась — мне уже давно хотелось по-маленькому, а спросить как-то стеснялась. Потыкала в сторону небольшой двери, почти сливающейся с чёрной стеной:

— Удобства там? — и, еле дождавшись кивка. — Можно?

Почти рысцой устремилась туда, и, войдя, забыла, чего хотела. Мои удобства были верхом хорошего вкуса и сдержанности относительно ЭТОГО. Сползая по стенке, икала и взвизгивала от смеха, успокаивающе взмахивая рукой Ганконеру, обеспокоенно сунувшемуся следом:

— Всё хорошо, владыка. Я просто поражена этим великолепием. Простите, я через минуту.

Он понял и закрыл дверь.

Я ещё посидела на корточках и кое-как поднялась.

Пирамида из чистого золота высилась передо мной, и на вершине сияла скульптурная композиция «Два крылатых дракона и унитаз между». Бедный Ганконер.

Из сортира я вышла чинно, с приличным лицом, и ничем не намекнула на произошедшее.

Ганконер стоял у камина, разливая по бокалам шипучку. Кажется, ему нравится шампанское. Взяла бокал и спросила:

— А где играть будем? Тут только кровать…

Ответ был лаконичным:

— На ней. Или ты предпочитаешь на полу?

Старательно проигнорировав неприличный интонационный намёк, спокойно забралась на кровать и устроилась, опершись спиной на подушки. Они пахли Ганконером, и это сбивало с толку. И сам он, непринуждённо улёгшийся на живот на другой половине кровати, чуть ближе к ногам, а не к изголовью.

Это прошло, когда начала учить игре. Я забылась и превесело провела время, хохоча над шутками Ганконера и почти всё время проигрывая ему. Потом он учил меня риасте, простейшей карточной игре Средиземья. Тут я проигрывала не почти, а всё время, и втихаря радовалась, что не на раздевание играем. Он бы меня в два счёта без ничего оставил. Смутилась только в самом конце, когда начала зевать и сказала, что мне пора. Ганконер помолчал и вдруг повернулся с живота на бок. Я, скользнув взглядом по вздутию в паху, отвела глаза. Отвернулась, чувствуя, как лицо заливает краска, и трусливо начала сползать с кровати. Ганконер мягко, насмешливо протянул:

— Блодьювидд, ну что ты… такая эрекция пропадает… ты же хочешь меня. После того, как ты потрогала мои уши, я не сомневаюсь в этом.

Трясясь от жара и от озноба, отрицательно покачала головой:

— Мне пора.

Ганконер встал с постели и вздохнул:

— Я провожу тебя.

Через сад шли молча, и прохлада дождя не могла остудить мои пылающие щёки. На пороге спальни Ганконер тихо укоризненно спросил:

— Что, оставишь меня сгорать от желания, и сама опять будешь пить мандрагору? Сладкая, зачем ты нас мучаешь?

Стыдясь, всё-таки спросила:

— А ты? Пойдёшь к кому-то из харадримок или позовёшь демоницу?

Он удивительно долго молчал, и я уже подумала, что он не ответит, но он ответил:

— Нет. Замена горька, давно перестал пытаться забыться так. Я вернусь, обниму подушку, пахнущую тобой — и помогу себе рукой, представляя, что меня трогаешь ты.

Я постояла молча, пытаясь начать дышать, и протянула руку, чтобы прикоснуться к нему на прощание, но он отстранился:

— Нет! Хватит, я на грани. Боюсь наброситься на тебя прямо здесь, и начать покрывать, как жеребец кобылу. Не хочу так с тобой. Прощай, — и он резко развернулся.

Промучавшись ночь, заснула под утро и проспала не знаю сколько: за окнами всё лил дождь, и сложно было понять, какая часть дня. Как-то очень странно и нехорошо я себя чувствовала. Понятно, что тело моё находится в раздрае и душа болит, но было что-то ещё. Что-то очень нехорошее. Оделась, побродила по покоям, высунула нос на улицу — ничего. Задумчиво брела обратно, когда наперерез метнулась харадримка. Удивилась, узнав Халаннар: та обычно ходила не спеша, с достоинством. Сейчас её трясло. Она сделала над собой усилие и замерла, но посеревшие губы дрожали: