К ним и бросился за помощью напуганный интеллектуал — не совсем по профилю, но милиция есть милиция. Задержали всех. Доставили в ближайшее отделение, где сбыли с рук — разбирайтесь! Быть бы грандиозному скандалу, однако опытный профессор добился того, что позвонил проректору, своему хорошему знакомому… Он вообще крепко обставлялся в институте, в частности, на должность декана химфака сумел протащить своего ставленника: неплохого ученого и преподавателя, но совершенно безвольного, бесхребетного человека, которым крутил-вертел как хотел, при том сам оставаясь в тени.

Когда на квартире проректора раздался поздним вечером звонок, и тот узнал о случившемся, то ужаснувшись, полетел в отделение гасить ситуацию. Неимоверными клятвами, уверениями, биением себя в грудь удалось обойтись без протокола, хотя слухи, конечно, полетели, достигнув и местного Олимпа. То есть Областного комитета КПСС (сокращенно — обком).

Ректор политеха в тот момент готовился к переизбранию на должность. Что там говорить, это было формальностью, кандидатура была вполне согласована с партийной и советской властью. Ученый совет института без вариантов проголосовал бы «за». Быть может, при нескольких голосах «против», что общего расклада бы не изменило. Однако, случившееся — нонсенс, мягко говоря. Похоже, что в обкоме ректору вставили умеренный фитиль в некое чувствительное место: удивляемся, Андрей Васильевич… Что вообще происходит в вашем коллективе?.. Как такое возможно в научной среде?.. А у вас ведь выборы на носу? Да-да, помним. Ну что ж, желаем успеха. Всего доброго…

Все это очень сдержанно, но суховато. Андрей Васильевич, полностью владевший тонким искусством Эзопова языка советских чиновников, понял, что им чуть-чуть недовольны. Так, на первом уровне. И дают это понять: мол, срочно исправляйся. Если получится, все милостиво забудем, как бы ничего и не было.

После этого ректор начал лично вгрызаться в ситуацию, не хуже Эркюля Пуаро или там миссис Марпл. В результате крайними оказались тюфяк-декан и два идальго, защитники прекрасных дам. Они были стремительно отчислены и переданы в распоряжение военкомата. В настоящий момент оба проходят службу в рядах Вооруженных сил СССР, скоро должны демобилизоваться. Декана на всякий случай тоже сместили до рядового доцента кафедры медицинской химии, а на его месте оказался знакомый нам ЛСД…

— Вот так ребята, — подытожил Козлов, наливая себе последнюю. — Хотите верьте, хотите нет. Недоказуемо. И я доказывать не буду.

И запрокинул стопку.

— Верим, — хмуро сказал я.

Я поверил в это, во-первых, потому, что вряд ли Николай Савельевич обладал талантом сочинителя, а во-вторых, мне это было так знакомо! Я тоже несправедливо был отчислен потому, что вступился за оскорбленную девушку. И я немедля всей душой встал на сторону тех двух парней.

— Мразь, — добавил я после паузы столь же пасмурно.

— Это точно, — кивнул Савельич, с трудом прожевывая ломоть буженины. — Ну, ребята, все! Переодевайтесь в штатское, да пошли.

…Мы с Сашей вышли за ворота технопарка. Солнце заметно откатилось на закат, но пекло пока не спадало: раскаленное за день каменное чрево города отдавало жар.

Саша достал сигарету, закурил:

— Ну что, домой? — спросил он так, словно теперь я решал, куда нам идти. Наверное, он сделал это неосознанно, но я это отметил. Неформальный лидер интуитивно почуял во мне альфа-качества. Ну и ладно. Главное, не перегнуть.

Я вспомнил про бланк перевода в нагрудном кармане.

— Нет. Мне в одно место надо.

Он пожал плечами, затягиваясь. Выдохнул дым:

— Ладно. А я в общагу.

И мы расстались. Выйдя к трамвайной линии, я вынул бланк, посмотрел номер почтового отделения. Посмотрел адрес отправки. Из «дома», естественно. От родителей Василия Родионова. Усмехнулся этому и обратился к прохожей тетушке:

— Добрый вечер! Не подскажете, где тут ближайшая почта?.. — и поблагодарив, пошел.

Идя, осматривался не без любопытства. Обратил внимание на летнее кафе-мороженое «Аэлита» — типичную для тех лет «стекляшку», где живо тусовался народ, видимый сквозь прозрачные стены. Мелькнула мысль: зайти?.. Но тут я повернул за угол, увидел темно-синюю вывеску «Отделение связи», мысль отлетела.

Официальные настенные таблички разных учреждений в СССР — особая и поучительная тема. Они были строго шаблонными наряду с печатями, штампами, типографскими бланками — одна административная кухня, определяемая специальными постановлениями. Вывески стандартизировались по размерам и цветовой гамме; у органов власти они были вишневые, у организаций промышленных, хозяйственных, транспортных, образовательных — как правило, черные. Сберкассы были оснащены зелеными эстампами, отделения милиции — светло-синими. У медиков почему-то в этой сфере был разброд, зато у почты полный порядок. Здесь царили темно-синие таблички. Такого же цвета были почтовые ящики для междугородних писем и открыток, а для переписки внутри города был предназначен ящик красный. Возле каждого отделения связи были обязательно установлены два ящика: синий и красный. Конечно, были они и здесь.

Добавлю от себя, что имелись еще и желтые ящики: такие же стандартные, но предназначенные исключительно для билетов лотереи «Спортлото». Это отдельный разговор.

За вертикальную деревянную ручку я потянул тяжеленную дверь… В помещении меня охватила приятная прохлада, а народу почти не было, и я без помех подошел к пустому окошку.

Бланк у меня забрали, выдали другой, покрупнее, велели заполнять. Для этого была предусмотрена казенная чернильница-непроливайка, куда надо было макать перьевую ручку с деревянной рукояткой. Скрипя плохим разъезженным пером, я заполнил бланк, предъявил его вместе с паспортом — и получил три купюры: два червонца и синюю пятерку.

Отойдя в укромный уголок, я сунул деньги во внутренний карман пиджака и уже вознамерился было выйти, как дверь открылась…

И впустила в помещение профессора Беззубцева. Собственной персоной!

Выглядел он крайне импозантно: в шикарной импортной ветровке, небесно-голубых джинсах, кроссовках «Адидас». Ну вот — мелькнуло в голове — сейчас увидит меня… Поди, не забыл мою дерзость. У таких типов память хорошая… И я морально приготовился дать корректный, но жесткий отпор, если вдруг злопамятный интеллектуал вздумает включить бульдозер в мой адрес.

Впрочем, ему, похоже было не до меня. Шаг резкий, лицо злобное. Почти свирепое. Ничего себе! Какой шмель укусил?

В один миг Беззубцев оказался у стойки.

— Девушка! — надменным баритоном повелел он. — Позовите-ка вашу заведующую.

Ни здрастье, ни пожалуйста. Каков гусь⁈

Будь на месте почтовой служащей я — конечно, в карман за словом не полез бы. Уж постарался бы морально посадить на жопу. Но девчонка оробела, в ужасе залепетала что-то, так и порхнула с места. Психологическая атака явно увенчалась успехом. Ну да что там: такой солиднейший, представительный вид, ухоженное лицо, золотые очки… Сработало. Через несколько секунд раздался женский голос:

— Здравствуйте! Слушаю вас.

— Слушайте. И очень внимательно! Я имею предъявить вам серьезные претензии. Будьте любезны…

Все это я не видел, но слышал. Я так удачно оказался у стеллажа с газетами, журналами, открытками, что можно было делать вид — разглядываю, перебираю, ищу что-то. Я этот вид и делал, а сам слушал.

Претензия профессора заключалась в том, что куда-то подевалось международное заказное письмо на его имя. Из Венгрии. Письмо от коллеги-химика, очень важное, по работе. По расчетам адресата, давно должно прийти, но нет его и нет! Профессор Беззубцев возмущен! Его переписка с мадьярским коллегой имеет важное научное значение…

Говорил он, паразит, безупречно, разве что с некоторыми чересчур пышными оборотами. Но суть не в этом. Все это было такое изысканное хамство! Я сразу угадал в его словах бесконечное презрение к людям, которых он не то, что ставил ниже себя, а между ними пропасть. Он великий, а они пыль, никто. И ведь умел передать это! Интонациями, модуляциями… Наконец, выразив это, он потребовал принять меры, выяснить, найти — и ушел, не простившись.