Отвечаю цаньцзюню [524]Пану Когда Пан служил цаньцзюнем у Вэйского цзюня [525]и был послан из Цзянлина в столицу, он, проезжая через Сюньян, подарил мне стихи. 1За дверью из грубо сколоченных досок И цинь у меня, и для чтения книги. Стихи я пою, я играю на цине, Что главною стало моею утехой. А разве лишен я других наслаждений? Еще моя радость и в уединенье: Я утром с зарей огород поливаю, [526]А к ночи ложусь под соломенной кровлей. 2Что мнится иному сокровищем дивным, Порою для нас вовсе не драгоценность. И если мы с кем-то не равных стремлений, Способны ли с ним быть мы родственно-близки? Я в жизни искал задушевного друга И правда же встретил того, кто мне дорог. И сердце приветно сливается с сердцем, Уже и домами соседствуем тоже. 3Теперь я скажу о тебе, кто мне дорог, Кто любит добро и усердия полон. Вино у меня превосходное было, Но только с тобою в нем радость вкушал я. За ним говорились приятные речи, За ним сочинялись и новые строки. Бывало, лишь день я тебя не увижу,— Как мог в этот день о тебе я не думать! 4Хоть истинный друг никогда не наскучит, А все ж наступило нам время расстаться. Тебя проводив от ворот на дорогу, Я чарку пригубил без всякой охоты. О, нас разлучившая служба в Цзянлине! О, скрытые далью на западе тучи! И вот человек уезжает далёко… Разумную речь от кого я услышу? 5В тот раз, когда я распростился с тобою, Весенние иволги только запели. Сегодня, когда мы встречаемся снова, Снег мокрыми хлопьями падает с неба. Всесильный дафань [527] дал тебе повеленье На должность сановную ехать в столицу. Ты разве забыл тишины безмятежность? Да нет, это служба не знает покоя! 6Печально-печально холодное утро. Шумит и шумит нескончаемый ветер… Вперед понеслась государева лодка, И где-то качает ее над пучиной. Да будет удача в делах твоих, странник! В начале пути о конце позаботься. Воспользуйся всеми удобными днями И побереги себя в дальней дороге. Возвратился к садам и полям [528] * * * С самой юности чужды мне созвучия шумного мира, От рожденья люблю я этих гор и холмов простоту. Я попал по ошибке в пылью жизни покрытые сети, В суету их мирскую, — мне исполнилось тридцать тогда. Даже птица в неволе затоскует по старому лесу, Даже рыба в запруде не забудет родного ручья. Целину распахал я на далекой окраине южной, Верный страсти немудрой, воротился к садам и полям. Вся усадьба составит десять му или больше немногим, Дом, соломою крытый, восемь-девять покоев вместит. Ива с вязом в соседстве тень за домом на крышу бросают, Слива с персиком рядом вход в мой дом закрывают листвой. Где-то в далях туманных утопают людские селенья, Темной мягкой завесой расстилается дым деревень. Громко лает собака в глубине переулка глухого, И петух распевает среди веток, на тут взгромоздясь. Во дворе, как и в доме, ни пылинки от внешнего мира, Пустота моих комнат бережет тишину и покой. Как я долго, однако, прожил узником в запертой клетке И теперь лишь обратно к первозданной свободе пришел. * * * Здесь, в глуши деревенской, дел мирских человеческих мало: Переулок убогий чуть тревожат повозка и конь. Белый день наступает, и терновую дверь затворяю, Чтоб в жилище пустое не проникла житейская мысль. Постоянно и снова по извилистым улочкам узким, Стену трав раздвигая, мы проходим из дома и в дом. И, встречая соседа, мы не попусту судим да рядим, Речь о тутах заводим, как растет конопля, говорим. Конопля в моем поле что ни день набирается силы; Мной взрыхленные земли с каждым днем разрастаются вширь. Я все время в боязни: вдруг да иней, да снег на посевы — И конец моим всходам, и закроет все дикий бурьян! * * * Вот бобы посадил я на участке под Южной горою, Буйно травы пробились, робко тянутся всходы бобов. Утром я поднимаюсь — сорняки из земли вырываю, К ночи выглянет месяц — и с мотыгой спешу я домой. Так узка здесь дорога, так высоки здесь травы густые, Что вечерние росы заливают одежду мою. Пусть промокнет одежда, это тоже не стоит печали: Я хочу одного лишь — от желаний своих не уйти. * * * С давних пор так бывало — ухожу я и в горы и к рекам, Среди вольной природы знаю радость лесов и равнин… И беру я с собою сыновей и племянников малых; Сквозь кусты продираясь, мы идем по пустынным местам. И туда и обратно мы проходим меж взгорьем и полем, С сожаленьем взираем на жилища старинных людей. Очага и колодца там следы во дворах сохранились, Там бамбука и тута полусгнившие видим стволы. — Ты не знаешь, — спросил я дровосека, рубившего хворост,— Тех селений, в какие эти люди отсюда ушли? — Дровосек распрямился, поглядел на меня и ответил: — Эти умерли люди, их в живых уже нет никого… «Поколенье другое — с ним дворцы изменились и площадь». Значит, слов этих старых до сих пор еще правда жива. Значит, жизнь человека состоит из игры превращений, И в конце ее должен возвратиться он в небытие. вернуться Вэйский цзюнь.— Вэйский полководец Ван Хун, правитель Цзянчжоу. вернуться Я утром с зарей // огород поливаю.— Здесь символ уединения; в древности Чэнь Чжун-цзы, человек из Ци, славе и почестям предпочел работу на чужом огороде. вернуться Дафань— великий правитель, титул вана Иду, в 424 г. взошедшего на сунский престол под именем Вэнь-ди. вернуться «Возвратился к садам и полям» — Стихи написаны, по-видимому, в 406 году, вскоре после окончательного разрыва поэта с чиновничьей карьерой. |
