Он наморозил себе ледяные ступеньки, чтобы подняться повыше и посмотреть, но вызвал этим только лай собак. И увидел, что по двору бегают голодные псы, а во дворе ни души, никого.

Да, осенний вечер, темный, но вообще никого.

После этого, как и договаривались, он вернулся к Рароговым.

Когда Николай вернулся, я уже составил собственный план.

— Выходим на рассвете, — сказал я. — Как раз доберёмся, когда у них будет завтрак или что-то такое.

— Откуда ты знаешь? — удивился Николай.

— Ну, я навострил уши и внимательно слушал то, что говорила директриса про уклад.

— Хорошо, без проблем, я подойду тогда, — кивнул мне Голицын.

— Хорошо, — сказал я. — А мне нужно пока подготовиться.

Голицын ушёл к себе. Мы договорились встретиться в пять часов утра у входа в резиденцию, а мне нужно было собрать необходимое и кое-что выяснить.

Один из амулетов изменения личности у меня был свободный, потому что после убийства Вирго у меня их было три. Два из них сейчас были заняты: один на Сати, другой на мелком бесе Руяне.

Но я пошёл в старую резиденцию, подошёл к малышу. Точнее, он сам прибежал ко мне, вцепился в штанину и попытался подняться на грудь, но я взял его подмышки, ссадил на пол и присел перед ним на корточках.

— Послушай, Руян, — сказал я, заглядывая в умные глаза ребёнка, — мне нужно, чтобы ты некоторое время посидел спокойно и из дома никуда не высовывался, понимаешь?

Руян коротко кивнул, но тут же склонил голову набок, словно ждал ещё объяснений.

— Мне нужно взять у тебя вот этот амулет, — я показал ему на блестяшку, висевшую на груди, — но верну её буквально к обеду, а может быть, и раньше. Хорошо? Ты меня понимаешь?

Теперь Руян кивнул уже полноценно, сам взял амулет, снял со своей шеи и протянул мне.

— Спасибо, — сказал я. — Только помни: без амулета никуда не высовываться!

Без артефакта изменения личины он был забавным: четырёхруким, худым, нескладным, с языком, свисающим из крохотной и очень даже симпатичной пасти. Эдакий щенок-шалунишка, от которого не ждёшь ничего плохого. Ну, разве что лужу в коридоре.

Но на этот раз он ещё гораздо более серьёзно кивнул и проговорил:

— Хорошо, я буду осторожен.

Всё это прозвучало в крайне серьёзной детской манере.

После этого я пошёл к Азе. Она, по обыкновению, уже соткалась из пара и подошла ко мне.

— Ты как? По делу? Или просто поболтать? — заигрывая, проговорила она.

— Извини, — сказал я, — но сегодня исключительно по делу. Скажи, пожалуйста, работают ли вот эти амулеты? — я показал ей два артефакта. — На невидимость. Сможем ли мы с ними стать недоступными для глаз простых наблюдателей?

— Конечно, вообще без проблем, — развела руками Аза. — Ты можешь с этими амулетами принять облик чего угодно. И даже отсутствия чего угодно.

Она говорила так, потому что ей это было совершенно очевидно.

А вот у меня всё-таки возникали вопросы во время эксплуатации.

— Вот представь, что тебя накрывает невидимым плащом, — улыбнулась она. — И всё. Ходи как хочешь. Главное, не кричи громко и обувь без металлических подков используй, потому что звуки он лишь частично приглушает, но громкие эти амулеты не поглощают. Так что, по большому счёту, имей в виду: звуки нужно будет контролировать.

Она усмехнулась.

— Громко не топать, не пердеть, не грызться между собой, не ржать над шуточками.

— Понятно, — кивнул я с улыбкой. — Хорошо, буду следовать всем твоим указаниям.

— Вот и чудненько, — проговорила Аза. — Что-то серьёзное?

— Я надеюсь, что с такой экипировкой ничего серьёзного, — ответил я.

— Ну и ладно, — кивнула Аза. — Успехов в твоих делах.

И последняя фраза прозвучала настолько искренне, что у меня даже мурашки по спине пошли.

Я поспешил развернуться и пойти спать, потому что вставать надо было действительно рано.

Голицын пришёл на полчаса раньше, чем мы договаривались. Судя по всему, он понимал, что дело серьёзное. Мы взяли дедов экипаж и отправились к институту. Там встали с самой не просматриваемой стороны, нацепили амулеты и полезли через забор.

Тут очень сильно помог Голицын, подморозив в нужных местах ступени. Причём он делал это умело — так, что подошва из-за разницы температур не скользила. Она как будто немножечко примерзала к этой самой ступеньке.

Собак, к нашему облегчению, уже убрали. Потому что я подумал: люди нас не увидят, не услышат, а вот собаки учуют полюбому. А жечь бедных голодных шавок только из-за того, что с ними тут жестоко обращаются, я не хотел.

Мы быстро прошли к мощному дубу, стоявшему возле ближайшего корпуса и укрылись за ним, чтобы на нас никто не наткнулся бы случайно. А затем приблизились к окну, на котором стояли решётки, толщиной с мой большой палец, и заглянули в него.

То, что мы увидели, казалось совершенно невероятным. По крайней мере, для меня.

Утренняя побудка в Институте благородных девиц на первый взгляд оказалась сродни нашей ночной тревоге на боевом факультете, но только сродни. Здесь всё было гораздо строже и ещё более жёстко.

Резкий сигнал буквально оглушил. Он распространялся над всеми соседними зданиями. После этого внутри началась суета. Девушки повскакивали с кроватей и в жуткой спешке начали накидывать на себя одежду, пытаясь воткнуть ноги в суровые, кажется, негнущиеся ботинки.

После того как первые три или четыре девушки покинули комнату, которую хотелось назвать кельей, туда врывалась надсмотрщица с бамбуковой палкой и просто начинала охаживать тех, кто ещё лежал или вообще не проснулся от громкого сигнала. Мне казалось, что я буквально через закрытое окно слышу треск, с которым едва ли не ломается эта бамбуковая палка об спины.

И лупили не только тех, кто ещё лежал, но даже тех, кто просто не успел выбежать из-за того, что перед дверью оказалась сутолока. Те, кто не успел выйти на построение на плац, практически такой же, как у нас, до определённого времени, заставляли идти босиком. После этого их гнали к огромной бочке с водой, где они умывались и приводили себя в порядок.

Мне казалось, что я нахожусь в какой-то другой реальности, где издеваются над узниками. Причём все эти узники как на подбор — молодые девчонки, буквально от шестнадцати до двадцати лет.

Затем строй девушек — некоторые босые, с израненными ногами, кто-то хромая, кто-то держась за поясницу — все шли на завтрак. Мы с Николаем пристроились за ними и увидели, что их ведут в столовую в отдельный корпус. Мы прошли туда и встали в угол, чтобы о нас никто не споткнулся.

Мы видели, как на входе каждую из девушек придирчиво осматривает какая-то очкастая грымза. После чего оказалось, что мучения девушек в этот день далеко ещё не закончились, а только начались.

И вот эта самая грымза за дверью стояла с какой-то не то ореховой, не то похожей на неё указкой. Её глаза буквально сканировали каждую послушницу. Каждую.

— Передник набок, пуговица не застёгнута, волосы — прядь выбивается из общей укладки, неопрятно. Воротничок скособочен, шнурки на одном ботинке не завязаны правильно, — будничным и совершенно скучающим голосом вещала она негромко.

И в итоге эта тётка на входе насчитала пять нарушений.

— Руки, — сказала она.

Мы даже сначала не поняли, к чему она это, но затем увидели: девушка подняла руки тыльной стороной ладоней вверх. Очкастая грымза размахнулась и, чуть ли не с наслаждением, но точно с оттяжкой, двинула девушке по рукам. Раз хлестнула, два, три. После четвёртого удара у девушки из глаз сами собой хлынули слёзы, но она держалась, чтобы только не застонать от боли. Руки у неё мгновенно покраснели, на пальцах вздулись волдыри, сами руки начали трястись. И на последнем ударе она не выдержала и вскрикнула.

— За непринятие наказния ещё плюс один удар, — проговорила грымза и с удовольствием рубанула ещё раз.

Эта девушка ушла, взяла трясущимися руками поднос и попыталась наложить себе каши. А со следующей в дверях произошло то же самое. И так далее. Каждую девушку били прутом по рукам, потому что практически у каждой находили недостатки.