Учитывая, что эта связь смерти Иисуса с эсхатологическими мотивами звучит и у синоптиков, и у Иоанна, и у Павла, очевидно, она восходит к очень ранним временам; и вполне возможно, что этот паттерн – классический для иудейской эсхатологической мысли, в которой за страданиями следует победа – был в сознании учеников уже при входе в Иерусалим. Если они еще до того, как все свершилось, предвидели эсхатологические мучения, за которыми последует эсхатологическое доказательство, испытания, за которыми последует воскресение, и если Иисус был распят, а затем его снова увидели живым – значит, его последователи должны были не отбросить эсхатологические надежды, но, как и другие сообщества, ждущие конца света, скорректировать свои эсхатологические ожидания в соответствии с реальными событиями[573]. Эсхатологическая интерпретация исторического Иисуса помогает нам понять то, что в противном случае остается загадочным: первоначальную веру христиан в то, что смерть Иисуса влечет за собой и конец света.

5. Апокалиптические писания иудеев знакомят нас с типом эсхатологии, хорошо знакомой современникам и соотечественникам Иисуса. Среди апокалиптических материалов, широко известных во времена Иисуса, не только библейские книги – Ис 24–27, Книга Даниила, Зах 9–14, – но и части Первой книги Еноха, некоторые иудейские Оракулы Сивилл, а также «Завет Моисея»; а через несколько десятилетий после его смерти, во времена восстания Симона бар Косбы, к ним присоединились Третья книга Ездры, Сирийский апокалипсис Варуха, Откровение Авраама. Далее: и во времена Иисуса, и позже составлялись, переписывались, изучались свитки Мертвого моря, столь многие из которых насыщены апокалиптическими настроениями[574]. Замечания Иосифа Флавия о широкой популярности в Палестине Книги Даниила (И. Д. X, 11.7) – отразившейся и в кумранской[575], и в раннехристианской литературе, и в последующем включении этой книги в ветхозаветный канон – подтверждают: та апокалиптическая эсхатология, которую Вайс и Швейцер атрибутируют Иисусу, имела широкое хождение в иудейской Палестине до 70 года. Множество людей, как и герои Лк 1–2, жили в ощущении скорого и неминуемого преображения, разделяли надежду, что «один человек из их родного края достигнет всемирного господства» (И. В. VI, 5.4). Таким образом, апокалиптический Иисус, доводивший до совершенства комплекс дохристианских идей, вдохновленных священными книгами, прекрасно вписывается в контекст I века. Более того: в соответствии с этим, «быстрое распространение христианства было бы необъяснимо без широко распространенного среди иудеев того времени ощущения, что они живут в Последние Времена. Ибо… только благодаря этому толкованию Библии на основе апокалиптических предпосылок, свойственному не только кумранским и апокалиптическим текстам, но до некоторой степени и раввинистическим источникам, можно было счесть, что Церковь, применяя к Иисусу целый спектр ветхозаветных речений, действует разумно и приемлемо»[576].

6. В Евангелиях от Матфея и Луки Иисус сравнивает свою миссию со служением Иоанна Крестителя (Мф 11:18–19 = Лк 7:33–34). В Евангелии от Марка Ирод Антипа предполагает, что Иисус – это Иоанн Креститель, воскресший из мертвых (Мк 6:14). Там же, у Марка, отмечается, что так думали многие (Мк 8:28). А в Деяниях раббан Гамалиил сравнивает Иисуса и его последователей с Февдой и его движением, а также с Иудой Галилеянином и его движением (Деян 5:35–39). Эсхатологические ожидания, надежда на восстановление иудейского народа одушевляли и Иоанна Крестителя, и Февду, и Иуду Галилеянина. Иоанн был пророком, провозглашавшим скорый конец (даже Ориген, в Гомилиях на Евангелие от Луки, 23.1, признает, что слова Иоанна в Лк 3 естественнее всего понимать как ждущие «исполнения» «при конце времен»)[577]. Февда, по Иосифу, называл себя пророком, действовал как новый Моисей и представлял угрозу для римлян (И. Д. ХХ, 5.1). Иуда Галилеянин, по свидетельству того же Иосифа (И. Д. XVIII, 1.1), боролся за независимость для иудеев, полагаясь на помощь Божью. Что из этого следует? Эти несколько сравнений в канонических Евангелиях и Деяниях, четыре из которых вложены в уста посторонних и, вполне возможно, отражают нехристианское восприятие, звучат вполне естественно, если Иисуса помнили именно как пророка апокалипсиса, проповедовавшего Царство Божье, которое низложит римское владычество. Если же Иисус не был похож на всех этих людей, чаявших скорого и сверхъестественного искупления Израиля, – почему его с ними сравнивали?

7. Интерпретация Иисуса как пророка апокалипсиса не только ставит его в верный контекст Палестины I столетия, но и позволяет нам приложить к нему кросс-культурную типологию, знакомую современным антропологам. Тихоокеанские карго-культы; иудейские мессианские группы; америндские пророческие движения; христианские секты, ожидающие скорого крушения миропорядка – все они демонстрируют нам ряд черт, имеющихся, как я показал в другой своей работе[578], и в ранних преданиях об Иисусе. Такие эсхатологические движения склонны:

• обращаться к разочарованной части общества в период социальных перемен, угрожающих традиционным символам и ценностям, часто – во время борьбы за национальную независимость;

• считать настоящее и ближайшее будущее временем страданий и/или катастроф;

• воспринимать мир глобально; воображать, что сверхъестественное вмешательство необратимо изгладит из мира все зло и устранит все причины для страданий;

• считать победу добра скорой и неминуемой;

• стремиться к духовному возрождению и в то же время проповедовать благую весть;

• провозглашать равенство людей;

• делить мир на два лагеря – спасенных и неспасенных;

• нарушать общепринятые табу, связанные с религиозными обычаями;

• выступать сторонниками нативизма и сосредотачиваться на спасении всей общины;

• заменять традиционные семейные и социальные связи фиктивным родством;

• искать новые каналы для общения со священным;

• требовать активного вовлечения и безусловной лояльности;

• группироваться вокруг харизматического лидера;

• считать свои верования итогом особого откровения;

• в ожидании божественного спасения и освобождения занимать пассивную политическую позицию;

• ожидать возрождения рая в преображенном мире, куда вернутся предки;

• настаивать на возможности испытать опыт утопии уже в нашей реальности;

• возникать из предшествующих движений.

Все эти темы отражены в канонических Евангелиях; и, раз уж эсхатологическая «одежка» так подходит первым христианам, вполне можно предположить, что ее носил и сам Иисус. Иначе говоря, определение Иисуса как пророка апокалипсиса вполне объясняет, почему в преданиях о нем можно найти столько параллелей с эсхатологическими движениями по всему миру, чье богословие, как правило, изначально формируется пророками-основателями. То, что «в иудаизме I века эсхатологические движения встречались нередко»[579], лишь укрепляет нашу точку зрения.

Пересказывать слова интересных людей и рассказывать о них разные истории – в природе человека; а Иисус, который «совершил изумительные деяния» (И. Д. XVIII, 3.3), несомненно, был человеком интересным. Его слова и дела врезались в память. По всей видимости, еще до Пасхи иудеи начали рассказывать друг другу истории об Иисусе – несомненно, зачастую преувеличенные или не основанные на фактах, и повторять его слова – без сомнения, не всегда точно. И, разумеется, первые христиане имели о своем Господе вполне определенное представление, – откуда бы оно ни исходило.