Первый наш вывод будет категорическим и негативным. Сравнения второго типа – при котором мы ищем случаи, когда Новый Завет и таргумы одинаково интерпретируют в прямом смысле один и тот же библейский текст, – составляют ничтожнейший процент из всех выделенных нами категорий. Это решительно подтверждает тезис, ставший одной из тем нашего исследования: окончательно, в целостной литературной форме, таргумы сложились позже I в. н. э. В противном случае подобное буквальное сходство между ними и Новым Заветом встречалось бы куда чаще.

Это может показаться парадоксальным, однако сравнение первого типа, связанное с реальной формой выражения (в толковании одного библейского отрывка или в более общем утверждении) – демонстрирует более тесные связи между таргумами и Новым Заветом. Почему? И более того, в каждом случае перед нами предстают речения Иисуса, связанные с ключевыми темами его учения (прощение, насилие, геенна). Очевидно, в таргумах излагаются традиции, оказавшие сильное влияние на евангельскую традицию в период ее формирования. Однако после того, как Евангелия появились в их греческой форме, влияние таргумов практически исчезло (вот почему наш второй, буквальный тип сравнения дал так мало результатов).

Эту сложную связь, в которой таргумы отражают традиции тех времен, когда формировался иудаизм, в текстах, чья литературная форма сложилась относительно поздно, яснее всего подтверждает третий тип сравнения. Здесь мы находим отзвуки многих известнейших изречений Иисуса: о Царстве Божьем и о престолах, уготованных праведникам; о мере, которою отмерено будет и тому, кто ею мерит; о мамоне; именно здесь Иисус цитирует Ис 61; именно здесь звучит выражение «приготовить место». Однако такое сравнение (в отличие от первого типа) не ограничено фразами Иисуса. Мы встречаем и другие характерные обороты – о благоволении Божьем; о тех, кто ищет живых среди мертвых. Это ставит любопытные вопросы о том, каким на самом деле был характер связи таргумов и общин, создавших Евангелия; впрочем, само наличие такой связи можно постулировать уже сейчас.

Наконец, четвертый тип сравнения содержит множество пассажей. Все их здесь перечислить невозможно, но спектр очень поучителен. Это слова Иисуса об откровении, скрытом от пророков, но явленном его ученикам; об алчущих и жаждущих праведности; о божественном суде, подобном отделению мякины от зерна; есть здесь и различные характеристики праведных и грешных; именно здесь род нынешний назван «лукавым и прелюбодейным»; именно здесь грех понимается как некий долг. Хотя необходимо помнить, что эти сравнения не касаются типичных выражений, взятых из таргумов, сам факт частичных совпадений означает, что эти фразы ценны для понимания Нового Завета. Мы видим, что при всем разнообразии датировок, предполагающих разную степень удаленности от I столетия, таргумы содержат материал, созвучный некоторым из самых ранних материалов Нового Завета.

В ходе всех этих исследований необходимо помнить, что письменная раввинистическая литература, как правило, создавалась спустя несколько веков после эпохи Иисуса. Некоторые исследователи Нового Завета на этом основании заявляют, что раввинистические источники вообще бесполезны для экзегезы. Должен сказать, на мой взгляд это странный аргумент. Стремясь лучше понять Новый Завет, экзегеты постоянно обращаются к позднейшим римским историкам – Тациту и Диону Кассию; к позднейшим эллинистическим авторам – Филострату и Афинею; к позднейшим христианским писателям – Иустину Мученику и Евсевию; к позднейшим гностическим источникам – таким как Троевидная Протенойя или Трактат о происхождении мира. (Эти примеры я выбрал, поскольку они широко цитируются – а время, минувшее от эпохи Иисуса до их дней, вполне сравнимо с тем, какое отделяет эту эпоху от создания Мишны, Талмуда и таргумов.) В случаях, не связанных с раввинистическим иудаизмом, техника обратной экстраполяции от литературных свидетельств считается вполне приемлемой. Когда-то иудейские источники по каким-то догматическим соображениям исключались из рассмотрения; а теперь такое чувство, что только к ним применяется своего рода хронологический фундаментализм. Во всяком случае, ни один специалист не станет всерьез утверждать, будто раввинистические источники были попросту придуманы авторами в тот самый период, когда им придавали письменную форму. Их наследие передавалось и устно, и письменно, и оно восходит еще ко временам, предшествующим Новому Завету. Безусловно, как и при изучении любой древней литературы, здесь необходим критический подход, позволяющий отличить более поздние материалы от более ранних, – но это обычное дело, и исследователям к такому не привыкать.

Одной из важнейших черт Принстонской конференции стало то, что в ее ходе вступили в диалог сторонники различных взглядов на поиск исторического Иисуса. Из выступлений и обсуждений стало очевидно, что участники ее понимают под «историческим Иисусом» несколько различных, хотя и частично совпадающих тем. Для некоторых ключом к проблеме остается давняя дихотомия: Иисус истории – Христос веры. Для других дискуссия об историческом Иисусе, как кажется, превратилась в способ переформулировать традиционную христологию (учение о личности и делах Христа). Однако, несмотря на различные мнения о том, чего же мы ищем в историческом Иисусе, большинство участников по-прежнему мыслят в терминах стандартного дискурса новозаветных исследований. Быть может, ничего другого не следовало и ожидать. Поиск исторического Иисуса возник как особый подраздел западноевропейских новозаветных исследований – а сами эти исследования, будучи разделом современного западного богословия, унаследовали от него и «парадигму» (или «парадигмы»), и набор исходных аксиом, и понятийный словарь.

При подготовке этой статьи стало очевидно, что исследователи-новозаветники, как правило, стремятся избегать политических вопросов – будь то историческая ситуация в Римской Палестине времен ранней империи или вопрос о том, каким образом политика того времени могла влиять на Иисуса и как мог в нее вовлекаться он сам. Исторически это вполне объяснимо. В XIX веке исследования исторического Иисуса, о которых рассуждал Альберт Швейцер, по большей части представляли собой непрерывную реакцию на политические подтексты «Фрагментов» Реймаруса, опубликованных Лессингом[802]. Однако, прежде чем обращаться к пространному историческому обзору Швейцера, можно вспомнить, что мы читали и над чем размышляли, скажем, в 1960-х – 1970-х годах. Многих исследователей Нового Завета – в том числе и некоторых наших наставников – глубоко взволновала книга «Иисус и зелоты», которую опубликовал Сэмюель Брэндон, историк религии, чужак в мире библейских исследований[803]. Быть может, еще сильнее западных ученых, исследующих Новый Завет, встревожила связь антиколониальных движений и устроенных на Западе студенческих манифестаций с требованиями к ученым и университетам раскрыть свое отношение к антиколониальным программам. Оскар Кульман, признанный авторитет, прежде рассуждавший о Новом Завете и государстве без резкой полемики[804], и Мартин Хенгель, незадолго до того представивший синтетическую реконструкцию движения «зелотов»[805], немедленно выпустили брошюры, решительно заявив, что Новый Завет не дает нам никаких поводов считать Иисуса в каком бы то ни было смысле «революционером»[806]. В их трудах мы видим, как интерпретаторы Нового Завета изо всех сил отрицали какую-либо связь деятельности Иисуса с политикой, – из опасения, что его примут за революционера. Но в этом примере заметно и другое: крайнее противопоставление религии и политики в изучении исторического Иисуса.