Важно другое: вскоре после того, как образы Иисуса, рассказы о нем и приписываемые ему речения вошли в обиход, для многих они стали неотъемлемой частью их религиозной идентичности и средством самоидентификации. Как только верования группы становятся смыслом ее существования и частью ее представления о себе, возникает лояльность к ним, и начинается процесс их естественной консервации. Люди гордятся своим общим прошлым и противостоят значительным изменениям в важных для них общих убеждениях. Вот почему так часто «самая ранняя структура исторического объекта ограничивает спектр того, что могут сказать о нем позднейшие поколения»[580]. Общество накладывает на коллективную память свои ограничения.

Особенно внимательно сосредотачиваются на прошлом религиозные группы; в результате восприятие прошлого превращается для них в некий интерсубъективный мир, который придает форму общественному согласию, становится авторитетным и продлевает свое бытие. В сущности, таково определение традиции: это рассказы и чувства, которые выражают личную и групповую идентичность и, следовательно, более или менее стабильно передаются на протяжении времени. Заинтересованность в традиции и ее сохранение идут рука об руку. Вот почему религиозные общины, даже совершенно незаинтересованные в разработке критической истории или неспособные ее создать, часто становятся хранителями воспоминаний или создают «пространство памяти», в котором новопришедшие проходят «мнемоническую социализацию»[581]. «Знакомство новых членов с коллективным прошлым – важный элемент инкорпорации их группой или общиной. Например, деловые корпорации, колледжи, армейские части зачастую первым делом знакомят новичков со своей коллективной историей, стремясь “помочь им освоиться”»[582].

Итак, следовало ожидать, что некоторые религии создадут себе письменные каноны, или, например, что некоторые любавичеры будут запоминать субботние проповеди своих ребе слово в слово и пересказывать их другим[583]. Схожим образом и 1 Кор 11:23–26 и 15:3–7 доказывают – если нам вообще нужны доказательства, – что ранние иудеохристианские предания об Иисусе, его культ и обряды хранили воспоминания о нем. Более того, на этих первоначальных преданиях, несомненно, строились синоптические Евангелия; иначе говоря, во многом в их основе были речения Иисуса и изначальные рассказы о нем, ходившие еще при его жизни. Единственная альтернатива этому мнению – та, что древнейшие воспоминания общины просто исчезли и были заменены чем-то совершенно иным – с исторической точки зрения попросту бессмысленна. Люди, «вспомнившие» такие деяния или речения, которых не помнил никто другой, или не соответствовавшие тому, что помнили все остальные, попросту не смогли бы навязать общине свои выдумки. Разумеется, традиция, связанная с Иисусом, не оставалась неизменной – и все же это была именно традиция.

Я не защищаю здесь чрезмерную, наивную доверчивость к достоверности синоптических Евангелий. В книгах Матфея, Марка и Луки встречается и легендарный материал, и отражение специфических христианских интересов; кроме того, они, вместе с их источниками, не могут не страдать всеми «грехами памяти», которые я перечислил в начале статьи. Однако я настаиваю на том, что материалы, собранные синоптиками, при всей их стилизованности и идеализации исходят из повествований и речений, имевших широкое хождение с самых ранних времен, и что в этих Евангелиях, особенно в том, как они изображают Иисуса, мы можем найти реальные воспоминания, способные сложиться в нечто большее, чем просто туманный образ. Мою уверенность подкрепляет то, что синоптики часто описывают Иисуса как пророка апокалипсиса – и действительно, как я показал в статье, такое его понимание, по всей видимости, восходит к основным верованиям древнейших Церквей. Иными словами, общее впечатление, получаемое нами из синоптических Евангелий, подтверждается всем тем, что нам известно о первоначальном христианстве.

Среди исследователей Иисуса принято считать, что ученики его говорили о нем после Пасхи намного больше, чем он сам о себе – до Пасхи. После распятия и воскресения в глазах учеников Иисус стал рядом с Богом. Пасхальные события пролили новый свет на все, что было прежде, в особенности в двух аспектах. Все воспоминания об Иисусе теперь были осенены тенью креста и озарены светом Пасхи. Везде, где явно превозносят Иисуса, это можно приписать его пасхальной славе. Любое осмысленное истолкование его казни могло возникнуть после Пасхи[584]. Однако не все здесь – ретроспектива. Исторический Иисус обладал невероятной харизмой; впрочем, находились и те, кто его отвергал и даже клеймил позором. У нас есть свидетельства того, что и до Пасхи ученики превозносили Иисуса чрезвычайно высоко. Но как это соотносится с поклонением ему после Пасхи? Связь исторического Иисуса и Сына Божьего, провозглашенного в керигме[585], остается – и это естественно – одной из ключевых проблем изучения Нового Завета. В истории решения этой проблемы обычно выделяются три стадии.

Либеральное богословие XIX столетия стремилось отыскать – за догматически искаженным изображением – истинного «исторического» Иисуса, человеческую личность столь яркую и неотразимую, что можно было понять, почему ученики впоследствии сочли его Богом. В историческом Иисусе они искали прежде всего человеческую суть, стремясь противопоставить эту историческую фигуру тому Иисусу, о котором проповедовала Церковь. Новый поиск, начатый в середине XX века, напротив, избрал своей отправной точкой Иисуса, провозглашенного Церковью, – и искал свидетельства, подтверждающие его истинность, в историческом Иисусе. Такие свидетельства нашлись – в том, как Иисус сознательно провозглашал свою эсхатологическую власть, чего в истории не делал еще никто и никогда. Иисус заявляет, что в нем начинается Царство Божье. Такому историческому Иисусу не было аналогий[586]. Что до Третьего поиска, то он отдалился от вопросов о легитимности в христианском богословии и принял исключительно исторический подход. Он равно открыт для христиан и иудеев, для людей религиозных и нерелигиозных – по крайней мере он к этому стремится. Как и Новый поиск, он старается отыскать в личности и жизни Иисуса нечто особенное, нечто уникальное – но не с целью показать, что ему нет аналогий. Скорее, он исходит из того, что уникальна каждая личность, оставившая след в истории. Подобно либеральному «Исследованию Иисуса», Третий поиск нацелен на человеческую природу Иисуса, и не с целью раскритиковать поклонение ему как Богу, – просто понять людей можно лишь исходя из их социального и культурного контекста. Теперь исследователи задают Иисусу светские вопросы, сформулированные историками. Таким образом, Третий поиск не стремится разрешать вопрос о связи исторического Иисуса и керигматического Сына Божьего – вопрос, составляющий основную историческую и богословскую тему Старого и Нового поисков. Однако, как ни парадоксально – быть может, именно он своими «светскими» вопросами сможет эту проблему прояснить.

В первой части этой статьи мы рассмотрим проблему, оставленную нам в наследство Новым поиском. Во второй части – переформулируем ее в категориях ролевого анализа исторического Иисуса. В третьей части – проведем такой анализ.

Новый поиск выстроил между историческим Иисусом и Сыном Божьим керигмы три моста: имплицитную христологию – сознание Иисусом своей власти; вызванную христологию мессианских ожиданий, которые он пробуждал; и эксплицитную христологию, посредством которой Иисус выражал в почтительных титулах то, как он понимал себя сам.