4. Роль микв и каменных бассейнов, связанных с проблемами ритуальной чистоты, мы уже отмечали.

Эти связи также указывают на то, что предания, запечатленные в Евангелии от Марка, по всей видимости, имеют древние и достоверные корни.

Быть может, одна из самых спорных и широко обсуждаемых черт Евангелия от Марка – рассказ об отношении Иисуса к титулу «Христос». Здесь сочетаются две проблемы. Первая – неопределенность значения самого титула в иудаизме во времена Иисуса[1371]. Для этого периода характерно множество разнообразных мессианских представлений, хотя самое распространенное, по-видимому, гласило, что Мессия будет политическим вождем и избавит Израиль от власти Рима. Общая черта всех этих мессианских портретов – освобождение Израиля и установление шалома, обещанного Богом мира, с очищением от зла, воцарением справедливости и оправданием праведников. Смотрим ли мы на Мессию – политического лидера из Пс. Сол 17–18, или на трансцендентного Сына Человеческого из 1 Ен 37–71, или на двух мессий из Кумрана – везде звучит тема надежды на политическую победу и последующее установление справедливого и праведного царства. Неудивительно, что любой намек на мессианские надежды должен был привлекать внимание римлян, как отмечает и Иосиф Флавий (И. Д. XVIII). Вторая проблема – в том, сколь ясно и откровенно самые ранние последователи Иисуса исповедовали его Мессией после воскресения. Здесь нам достаточно задуматься о том, насколько тесно оказался связан с именем Иисуса титул «Христос» – настолько, что стал звучать почти как фамилия[1372]. Свидетельства того, как рано появился и как быстро распространился этот титул в общине ранних христиан, говорят о том, что в новом движении его начали связывать с Иисусом едва ли не сразу после распятия.

Это – именно то время, когда написано Евангелие от Марка. Со времен Вильяма Вреде обычным объяснением этого феномена, а также отсутствия открытого мессианского исповедания в синоптических Евангелиях стало то, что Марк спроецировал на Иисуса позднейшие богословские представления о его мессианстве и изобразил их как «мессианскую тайну»[1373]. Аргумент продолжается так: в Евангелии от Марка Иисус призывает хранить молчание о мессианской тайне, поскольку евангелист пытается замаскировать тот факт, что сам Иисус во время своего служения не называл себя Мессией – никогда и ни в каком смысле. Все «мессианские» аллюзии в Евангелиях, по мнению Вреде, отражают не богословие Иисуса, а лишь богословие Древней Церкви.

Однако такому мнению противоречат два феномена, известные нам из истории: 1) древность и распространенность убеждения в мессианстве Иисуса в историческом материале (о которой мы только что упомянули), и 2) то, что titulus на кресте Иисуса представляет его царем и в культурном контексте соответствует тому преступлению, за которое в Риме карали распятием – а именно подстрекательству к мятежу. Сам Вреде со временем, очевидно, это осознал. Широкой публике, как правило, неизвестно о том, что незадолго до смерти в частном письме к Адольфу Гарнаку он отказался от своей теории о «мессианской тайне»[1374].

Признавая сложный характер мессианских ожиданий у иудеев I века, мы лучше понимаем двусмысленность называния кого-либо Мессией во времена Иисуса и проблемы, которые могло навлечь на Иисуса такое именование. Сама неоднозначность сцены в Кесарии Филипповой в Мк 8:27–30 имеет ярко выраженный культурный смысл. Она дает еще одно указание на серьезность предания, которым пользовался Марк. Перед нами – не открытое утверждение, как в исповедании Петра в Мф 16, а наоборот, призыв никому об этом не говорить. Такое нагнетание неопределенности вокруг титула говорит не о том, будто перед нами выдумка Древней Церкви – где этот титул признавался открыто, – а скорее о верном понимании того, что провозглашение Иисуса Мессией без дополнительных объяснений могло не только навлечь на него беду, но и ввести в заблуждение его аудиторию, учитывая, как понимал свои задачи в замысле Божьем сам Иисус. В следующей сцене у Марка Иисус говорит о том, что ему придется страдать, а Петр отрицает такую возможность. Спор с Петром вызывает у Иисуса слова упрека: он называет Петра сатаной. Эта вторая сцена стоит в контрасте с первым исповеданием – и очень вероятно, что не Древняя Церковь, а реальные воспоминания запечатлели такую последовательность преданий. Здесь вполне применим «критерий смущения». Стала бы Древняя Церковь сочинять такое христологическое предание, в котором один из ведущих предводителей Церкви назван сатаной за то, что отверг слова Господа и Спасителя?[1375] Куда вероятнее, что неоднозначность термина «Мессия» у Марка связана с тем, с какой осторожностью относился к нему сам Иисус, хорошо понимая, что это опасный титул, который нельзя просто принять, – его необходимо преобразить. Эта осторожность отчасти была связана с тем, что само слово Мессия могло подвигнуть народ на политическое восстание против Рима, – как произошло с восстанием Бар Кохбы в следующем столетии. Но была и вторая важная причина: сам Иисус считал свою мессианскую деятельность более сложной, чем ее описывали иудейские мессианские представления периода Второго Храма[1376].

А значит, эта сцена, описанная с куда меньшим «пафосом», чем обычно придавала фигуре Иисуса Древняя Церковь, и при этом центральная для понимания Иисуса у Марка, вполне может быть подлинной – и тем самым показывает ценность Евангелия от Марка для «Исследования Иисуса».

Мы показали различные причины, по которым Евангелие от Марка имеет для изучения Иисуса очень важное, даже центральное значение. Во-первых, внутренние свидетельства самого Евангелия показывают, что из всех синоптических Евангелий оно было написано первым. В сравнении с Матфеем и Лукой более пространные и подробные описания Марка, а также устранение бесед и притч заставляет думать, что Марк был первым евангелистом.

Во-вторых, древние упоминания этого Евангелия, например у Папия, гласят, что источники, к которым обращался Марк, восходят к воспоминаниям апостолов, – а значит, это материал ранний, особенно в сравнении с источниками многих других древних трудов.

В-третьих, по мере того, как старели и умирали апостолы, усиливались преследования, а обещанное Второе Пришествие Иисуса все откладывалось, возникла необходимость в письменных Евангелиях, и раннехристианская традиция из чисто устной превратилась в устно-письменную. «Живой голос» первого христианского поколения был сохранен в записях, которые Иустин Мученик назвал «воспоминаниями апостолов».

В-четвертых, Марк демонстрирует точность и достоверность в некоторых вопросах, связанных с иудейскими воззрениями и обычаями, – такими как апокалиптическое мировоззрение и споры о чистоте.

В-пятых, археологические открытия – такие как распространенность бассейнов для ритуального омовения, синагоги, дом Петра в Капернауме – по всей видимости, подтверждают предания Марка.

Наконец, то, что можно назвать развитыми теологическими размышлениями, в Евангелии от Марка вполне соответствует эпохе и обстановке. Мы не раз видим, как Марк говорит о чем-либо не столь открыто, – эта манера указывает на то, что он опирается на старинные предания, а не на богословие своего времени.

В этот список кто-то может добавить и свидетельства о редактуре, которую провел Марк. Об этом мы почти не говорили. Поскольку Евангелие от Марка – по всей видимости, первое, то к содержанию его источников у нас нет прямого доступа, и трудно с уверенностью судить о редакторской работе. Мы можем лишь выводить некие «обратные» заключения, сравнивая Евангелие от Марка с другими, более поздними Евангелиями и отмечая сходства и различия. Мы касались этого вопроса, когда говорили о мессианской неоднозначности, однако не стали выделять его в отдельную категорию. Такие наблюдения, часто приводящие к выводу, что одни и те же темы раскрыты у Марка более «примитивно», чем в других Евангелиях, также свидетельствуют в пользу древности преданий, к которым он обращался.