Христианская традиция подчеркивала и развивала косвенные свидетельства представлений Иисуса о себе как о Мессии, так что в истории Страстей оно выглядит основной причиной его казни. Мы по умолчанию принимаем, что надпись на кресте (titulus) «Царь Иудейский» и сцена с воинами, насмехавшимися над Иисусом (Мк 15:16–20 и пар.), отражают историческую реальность[2342]. Этот титул не был типичен ни для приверженцев Иисуса, ни для Церкви во времена евангелистов, однако он косвенно отражает то, что Иисус провозглашал Царство, и вполне возможно, что Пилат мог использовать этот титул для унижения иудеев.

Кроме того, сцена, в которой воины делят одежды Иисуса, связана с Пс 21 (Мк 15:24), и Марк, представляя читателям и слушателям своего Евангелия насмешки священников (15:31b) как парадоксальное выражение истины – «других спасал, а Себя не может спасти», – указывает, что это явно новые интерпретации того, что было известно и прежде о смерти Иисуса на кресте. Христиане по-прежнему считали распятие постыдным (pudendum), видя в нем унижение их Господа.

Провокационным элементом в учении Иисуса было прежде всего ожидание Царства Божьего как новой социальной структуры, в которой будет воплощена справедливость Бога, а также как космического преображения (пришествие Сына Человеческого: QЛк 17:23–24, 37; 12:8; Мк 14:62 и пар.), связанного с судом Божьим (QЛк 12:8–10). Эта общая черта объединяла учение Иисуса с учением Иоанна Крестителя[2343]. Очевидно, к этому же контексту принадлежат и другие речения, уходящие в глубь времен, – те, которые Церковь не смогла истолковать в рамках своего позднейшего учения: фразы о разделении (QЛк 12:51–52 и пар.), о конфликтах, связанных с пришествием Царства Божьего (QЛк 16:16 и пар.), а также таинственное речение об огне: «Огонь пришел Я низвести на землю!» (Лк 12:49). Это явная аллюзия на суд Божий (Ам 1:4)[2344]. Параллели в Евангелии Фомы (лог. 10, 16 и 82) и в Евангелии Спасителя (12)[2345] косвенно свидетельствуют о повсеместной и изначально признанной авторитетности этого речения.

Коллинз справедливо определила, что фраза Иисуса о Сыне Человеческом в Мк 14:62 призвана стать пророческим предупреждением и кратким свидетельством умирающего мученика[2346]. Однако, возможно, богословие Марка в этом случае совпадает с исторической истиной. Утверждение Иисуса не сочетается с послепасхальными христологическими тенденциями. В Мк 14:62 «Сын Человеческий» – не парафраз «Я» в устах Иисуса, как в QЛк 9:58. Сын Человеческий здесь – небесный посредник Бога, как и в Лк 12:8, и, следовательно, Иисус здесь взывает к высшему суду, суду Божьему (2 Пар 24:20–22). В сравнении с этим торжественным речением крик богооставленности знаменует резкую перемену в психологическом отношении Иисуса к Богу как к его Господу и судье. Однако «структура послушания» в обоих случаях одна и та же.

Несмотря на то что и Иисус, и Иоанн Креститель проповедовали суд Божий, учение Иисуса – это шаг вперед в сравнении с учением Иоанна. У Иисуса призыв к покаянию мотивирован позитивно, обетованиями блага, а не угрозами (см. QЛк 7:31–35 и пар.): согласно его учению, суд Божий означает проклятие для тех, кто не хочет принять безусловного милосердия Божьего для других (Мф 18:21–35). В этом смысле его проповедь Царства Божьего связана с проповедью новой этики[2347]. Звучало это провокационно – так же, как тогда, когда Иисус ставил под сомнение законы о ритуальной чистоте (Мк 7:14–23)[2348], когда благословлял бедных, говоря, что им будет принадлежать власть в Царстве Божьем (QЛк 6:20; Рим 14:10) или когда предостерегал богатых (например, Мк 10:23 и пар.). Приверженцы Иисуса называли себя «народом без царя» – это название рассеяно по всей неортодоксальной раннехристианской литературе, и, скорее всего, оно довольно древнее и появилось еще до развития христологии[2349]. Возможно, гностики понимали его в смысле их духовного самовластия, но изначально оно, по-видимому, было связано с проповедью Царства Божьего, в котором не будет земных правителей, люди будут сами управлять собою и жить в мире и согласии, поскольку будут направляемы Духом Божьим (QЛк 6:20b и пар.; 22:28–30 и пар.; Откр 3:21; однако ср.: 1 Кор 4:8). У Иисуса было глобальное представление о новом обществе, построенном на совершенно иных началах; однако, в отличие от политических революционеров, он полностью полагался на Бога и считал, что предвестием Его Царства являются изгнания бесов и другие подвиги милосердия (QЛк 11:20 и пар.)[2350].

Эти наблюдения соответствуют – или, по крайней мере, не противоречат, – тем древним фрагментам, которые мы находим в послепасхальной истории Страстей. Возможно, это следы допасхальных пророческих учений Иисуса – о совместной трапезе как предвосхищении Царства Божьего и о смерти самого Иисуса как истинном кризисе его деяний и ожиданий. Мы все еще видим и чувствуем, как справлялся Иисус с тем риском, который несло в себе его служение: он утешал себя тем, что рискует жизнью ради блага других, ибо Бог мог доказать его правоту (традиция Тайной Вечери), а с другой стороны, понимал, что бегство от опасности станет для него истинным поражением (QЛк 17:33 и пар.; Мк 8:35 и пар.; Ин 12:25). Он не придерживался двойной эсхатологии – он ждал пришествия Сына Человеческого и наступления Царства Божьего.

Последние исторически значимые сведения в этой истории – слова, повествующие о смерти Иисуса: Мк 15:37; Лк 23:46 (ἐξέπνευσεν); Мф 27:50 (ἀφῆκεν τὸ πνεῦµα); Ин 19:30 (παρέδωκεν τὸ πνεῦµα). Гностики старались отделаться от этих слов. Они полагали, что Иисус сумел бежать от своего земного тела, как говорится о Керинфе (Ириней, Против ересей 1.26.1) или о Василиде (Против ересей 1.24.3–5), а впоследствии сочинили целую историю о том, как Иисус сидел на дереве и смеялся над всем происходящим (Апок. Пет 81, 7–24). Однако авраамические религии принимают смерть всерьез, видя в ней часть уникальности человеческой жизни, закодированной в памяти Бога.

Пасхальная проповедь является как новый акт драмы, в котором свидетель, подобно кериксу – глашатаю античной трагедии – провозглашает о том, что произошло за сценой, вдали от глаз зрителя: «Он воскрес» – с указанием на деяние Бога. Это свидетельство связывает историю Иисуса с исповеданием веры и литургической жизнью христианской общины.

Я постарался описать фрагменты древнего рассказа о Страстях. Это рассказ с открытым финалом, и в истории человечества он остается неоднозначным. В Мк 16:6–7 мы слышим свидетельство о воскресении Иисуса, которое требует от христианской общины лишь несомненного принятия и исповедания Пасхи. А кроме того, это означает, что с христианской точки зрения история и учение Иисуса – это исходная точка всей послепасхальной христологии.

Современное понимание историографии – написание истории, основанное на критическом изучении источников – базируется на трех фундаментальных принципах исторического исследования, сформулированных Эрнстом Трёльчем. Исторические суждения: 1) могут обладать лишь большей или меньшей степенью вероятности, которая зависит от 2) использования принципа аналогии (т. е. сравнения событий прошлого с обычным, повседневным опытом нашего настоящего), и 3) взаимосвязанности всех исторических феноменов[2351].