Начиная с Нового поиска, а затем и в Третьем поиске исследователи, желая воссоздать учение Иисуса, вдохновлялись подходом критики форм: желанием выделить и реконструировать ipsissima verba, подлинные слова Иисуса. В наше время разработан чрезвычайно сложный и тонкий набор методик, позволяющих извлекать речения и притчи Иисуса из их повествовательного контекста, сравнивать различные варианты, устранять дополнения, которые кажутся вторичными, и прослеживать их историю через различные предполагаемые стадии вплоть до некоей «оригинальной», первоначальной формы[1171]. Искатели не питают иллюзий и не думают, будто поиск подлинных речений и подлинной вести Иисуса пройдет без существенных трудностей. Пытаясь найти и восстановить «оригинальные» речения Иисуса, они тратят массу сил и создают сложнейшие методики, однако само существование «оригинальных речений», как правило, сомнению не подвергается. Ipsissimum verbum — подлинное речение – обычно считается неопровержимым лингвистическим фактом и (с определенными оговорками) вполне достижимой целью научного поиска.

Если говорить конкретнее, то я намерен рассмотреть методы и предпосылки критики форм. Я по-новому оцениваю ранние устные и письменные предания об Иисусе и спрашиваю: соответствуют ли методы критики форм, применяемые для выделения «оригинальных речений», динамике «античных медиа»? Более того, я спрашиваю: действительно ли сама концепция ipsissimum verbum представляет собой неопровержимый исторический и лингвистический факт? Методики, принятые в критике форм, возможны и даже мыслимы лишь в культуре, где общение идет на основе печатного текста: лишь визуальное воплощение слов дает нам возможность анализировать текст, разделять его на части, делать в него вставки, отличать современный текстуальный вариант от более ранних, выделять отдельные речения и воображать себе некую единую «изначальную версию». Исторические, логические и методологические предпосылки, вдохновившие критику форм, представляют собой – в медиа-перспективе – плод долгой и непрестанной работы с авторитетным текстом печатной Библии, первой из важных механически составленных книг, открывшей человечеству путь в современность.

В 1921 году, опубликовав «Историю синоптической традиции»[1172], Рудольф Бультман определил путь развития критики форм вплоть до конца ХХ столетия. Как известно любому истолкователю Евангелий, мало кто прочел «Историю синоптической традиции» от корки до корки: мириады приведенных в ней филологических наблюдений и исторических суждений этому не особо этому способствуют. Большинство лишь сверяется с ней в том или ином экзегетическом вопросе. Однако классический труд Бультмана – это не просто разрозненное собрание случайных данных, а огромный массив, в который вплетены стройные представления о критике форм и ее применимости к синоптическим Евангелиям, о сути устного предания и о возможности отыскать «подлинные речения».

Ученые единодушно полагают, что критика форм, как видел ее Бультман, предназначалась для изучения «истории отдельных элементов традиции»[1173], которые требовалось извлечь из текстов синоптических Евангелий. Но мало кто знает, что анализ и категоризация этих элементов не были для Бультмана самоцелью, – позднейшая практика «похоронила» этот факт. Проект критики форм не сводился «ни к эстетическим размышлениям, ни к процедурам, связанным с описанием и классификацией»[1174]. Бультман настаивал на том, что выделение отдельных элементов традиции из их повествовательного контекста и восстановление их первоначальной формы должно «прояснить историю дописьменной традиции»[1175]. В то время, когда писалась «История синоптической традиции», такой подход был вполне уместен. Возражения возникли в дальнейшем, с развитием изучения устной традиции, когда внимание обратили на составление, исполнение и эстетику существующих устных традиций и связанных с ними текстов. В принципе, изучение истории устной традиции, ее движущих сил и стоящих за ней мотивов, – предприятие вполне разумное и законное. Разумеется, необходимо понимать, что реализация такого проекта необычайно сложна, а восстановление изначального устного предания (точнее, изначальной его модели) связано с огромными трудностями. Однако я не намерен разбирать технические подробности: моя задача – ответить на фундаментальный вопрос о том, удалось ли критике форм разработать понятийный аппарат, соответствующий миру устного, звучащего слова.

Одна из важнейших проблем критики форм заключается в том, что уже на очень ранней стадии она видоизменилась, превратившись в метод поиска подлинных речений Иисуса, и тем самым отвлеклась на проект, лежащий вне ее компетенции и не соответствующий ее изначальной задаче. И это случилось несмотря на то, что «История синоптической традиции» была посвящена именно традиции, а не историческому Иисусу. Бультман стремился прояснить ранние, дописьменные предания об Иисусе, но в дальнейшем критика форм сузила эту задачу и быстро сделала новую дисциплину набором подручных инструментов на службе Исторического поиска. Критика форм порождала все более сложные методики, призванные уже не выяснить, как работает традиция, а установить, что говорил Иисус на самом деле, и получить не модель устного предания, а ipsissima verba.

Но почему искатели поверили, что критика форм дает им идеальное орудие для получения надежных, исторически достоверных сведений об Иисусе? Сам Бультман понимал задачу критики форм иначе, но в «Истории синоптической традиции» уже заложены предпосылки резкого поворота новой дисциплины от традиции к историческому Иисусу. Скажем, такое утверждение, довольно прямо описывающее задачи критики форм, словно бы приглашало читателей использовать ее для Исторического поиска:

Итак, критика форм имеет дело с некоей «оригинальной формой», которую можно найти, убрав «вторичные добавления». Понятно, что в обещании найти «оригинальную форму» речения или притчи искатели исторического Иисуса услышали благую весть. Далее мы попытаемся определить, что же в данном случае понимается под словом «оригинальный», и увидим, что само это понятие весьма проблематично. Но пока поговорим о «форме». Том Тэтчер уже отмечал, что «Истории синоптической традиции» явно недостает четкой и связной теории «формы», с понятием которой, по Бультману, связаны проблемы «стиля, содержания, литературных/риторических мотивов и приемов, идеологических особенностей, а также любых сочетаний всего перечисленного»[1177]. Но, возможно, для начала стоит поставить под вопрос сам выбор термина «форма». Это понятие, которому суждено было стать названием новой дисциплины, хорошо подходит текстуальным, литературным реалиям, однако не соответствует сущности и функционированию устной речи. В системе человеческих чувств «форма» – так же как и «образ», «схема», «мировоззрение», «точка зрения» и многие другие термины – явно соответствует зрению. «Услышать форму» нельзя – ее можно только увидеть. Выбор ключевого понятия из визуального ряда определил собою весь подход критики форм, ее стиль познания и изложения. Сделав «форму» терминологическим ключом к новой дисциплине, критики форм породили иллюзию доступности «оригинальной вести» как какого-то объекта, существующего во времени и пространстве, – объекта, который можно увидеть и в истинности которого можно удостовериться.