Все это не ставит под вопрос мессианский и сотериологический фон истории Страстей. Однако противоречивые элементы показывают, что у сотериологической концепции была своя предыстория и что некоторые фрагменты воспоминаний и отзвуки преданий изначально не принадлежали к послепасхальным идеям Древней Церкви: это Царство Божье как горизонт миссии Иисуса; это борьба Иисуса с силами зла и защита людей; это ожидание Сына Человеческого как небесной фигуры, которая ознаменует начало будущего века. Эти отзвуки и намеки не позволяют нам воссоздать древнейшее богословие Страстей, однако мы знаем, что: 1) история Страстей не создавалась по заданному сценарию – в ее основе лежали факты и рассказы, адаптированные согласно идеям и потребностям древнейшего христианского богословия; и 2) мы можем воссоздать по крайней мере некоторые события и идеи, фрагменты которых дошли до нас.

В этой связи нам необходимо обратить внимание на сцену в Гефсимании (Мк 14:32–42 и пар.) и на крик богооставленности (Мк 15:34 и пар.; Ев. Пет 5:19). Гефсиманская молитва и литературно, и богословски адаптирована к сотериологической теории, в соответствии с которой сочинена история Страстей[2331]. Однако аллюзии на этот рассказ в других канонических текстах[2332] и особенно его внутренняя связь с криком богооставленности не сочетаются с идеей о спасительной смерти Мессии и продолжают смущать[2333]. Ни один из этих двух текстов не восходит к группам последователей Иисуса, возникшим после Пасхи. Возможно, тексты отражают некие последние выражения чувств Иисуса и исторически связаны с неким событием последних дней или часов его земной жизни. Он понял, что личная его судьба должна стать частью грядущего Царства Божьего – того, которое он прежде провозгласил[2334]. Он полагал, что смерть его должна принести другим благо – однако судя по тому, что он молил пронести чашу страданий мимо него, он мог допускать и другое развитие событий. Возможно, он ожидал, что будет вознесен на небеса, как случилось с Енохом (Быт 5) и Илией (4 Цар 2); возможно, думал, что Царство Божье явится во всей славе своей еще до его смерти. Он явно отвергал возможность вооруженной борьбы (Мф 26:51–53) и ненависти (QЛк 6:27 и пар.) – а именно так заканчивались все общественные движения вплоть до недавнего прошлого. Однако ясно, что он прошел через внутреннюю борьбу и кризис. И вовсе не физические страдания на кресте, но опыт богооставленности – кризис его представлений о Царстве Божьем – стал кульминацией его Страстей в истинном смысле этого слова. Этот кризис невозможно «отмести», объяснив крик богооставленности лишь как цитату из Пс 21; то, что он звучит в Евангелиях от Марка, Матфея и Евангелии Петра («Сила моя, сила, ты оставила меня!» – 5:19), подтверждает, что перед нами древнейший пласт преданий об Иисусе. Единственная «светлая сторона» его отчаяния – в том, что и в отчаянии он обращается к Богу. В своей интерпретации мы не должны забывать об этом смущающем моменте, ибо иначе от нас ускользнет истинный смысл Страстей: «Он воскрес» (ἠγέρθη, Мк 16:6; ср.: ἐγήγερται, 1 Кор 15:4). Это свидетельство не героического мужества Иисуса, но деяния Бога. В данном случае страдательный залог – это иудейский перифраз имени Божьего (passivum divinum; ср.: 1 Кор 15:15). Воскресение понимается как ответ Бога на крик богооставленности Иисуса. Оно становится «благой вестью» не только из-за сотериологического значения его смерти, но и потому, что воскрес тот самый Иисус, который проповедовал Царство Божье, благословлял бедных и прощал грехи.

После Пасхи мы можем видеть, как нарастает склонность по-новому толковать и крик богооставленности, и эпизод в Гефсимании. В описании последней сцены Лука пропустил слова о скорбящей душе Иисуса, Иоанн расположил их по-иному и внес слова о возмущенной душе в Ин 12:27, а в Евр 5:7b мы читаем, что Бог услышал Иисуса, – и это, несомненно, исходит от пасхального благовестия. Крик богооставленности также был преображен так, чтобы смягчить кризис. Версия Марка понимает его как цитату из Псалтири (Пс 21), Лука его не приводит – и вместо этого добавляет, что Иисус предал дух свой в руки Отца, а Иоанн заменяет крик примечанием об исполнении Писания. Такие интерпретации, вносящие гармонию, «приручают» рассказ о Страстях и делают его частью обычной религиозной жизни[2335].

Здесь мы подходим к обобщенному и притом наиболее очевидному отголоску преданий об Иисусе в истории Страстей: вся она в целом не вполне соответствует часто цитируемым библейским пророчествам. Они предполагают всеобщее, вселенское их исполнение – однако в истории Страстей, даже если внести в нее перикопу о воскресении, исполнение пророчеств расколото на два полюса. Из пасхального благовестия читатель может сделать вывод, что Бог не забыл Иисуса. Бог оправдал его и доказал его правоту – однако лишь за гранью земной жизни. Эсхатологическое же исполнение – явление Сына Человеческого и наступление Царства Божьего – по-прежнему дело эсхатологического будущего. У христиан, в отличие от иудеев и мусульман, эсхатология оказывается двойной или расколотой – или, в лучшем случае, события и времена, которых она касается, столь далеки, что рассмотреть их можно лишь в телескоп[2336].

В следующем подразделе мы попробуем указать те элементы образа Иисуса, которые, возможно, соответствуют древним элементам, найденным нами в истории Страстей.

Первым обвинением, прозвучавшим на суде над Иисусом (Мк 14:58 и пар.), было обвинение в его словах (Мк 11:17 и пар.; 13:2 и пар.) и действиях (11:15–16 и пар.) против Храма. Прежде Храм порицал от имени Бога пророк Иеремия (Иер 26), избежавший смерти лишь благодаря своему влиятельному покровителю Ахикаму (Иер 26:24). Во времена Иисуса Иерусалимский Храм и совет (συνέδριον) были единственными учреждениями иудейской администрации. Территория Храма официально пользовалась автономией и потому была важна для римских властей как инструмент политической стабильности[2337]. Вот почему обвинение в оскорблении авторитета Храма было в то же время политическим преступлением. Реплика Иисуса о скором конце Иродова Храма (Мк 13:2 и пар.), очевидно, была вызвана тем, что он ожидал эсхатологического храма, принадлежащего Царству Божьему, описанного в Иез 40–48 (1 Ен 90:28 [ср. рус.: Енох 17:128] и дал.; 4QFlor I, 10), или даже непосредственного присутствия Бога среди людей, как в Откр 21:22. «Лжесвидетельство» (Мк 14:56)[2338] против Иисуса было ложным, поскольку интерпретировало апокалиптические ожидания Иисуса как его собственное желание разрушить Храм. Именно «нападение на Храм», скорее всего, было первым и основным обвинением[2339], поскольку не так-то просто было юридически сделать основой обвинения представление Иисуса о себе самом как об особом посреднике Бога[2340].

Обвинение в подготовке к разрушению Храма смущает христианскую традицию. Христиане либо истолковали его иначе – как пророчество о разрушении Храма в ходе Иудейской войны 70 г., либо превратили в аллегорию, связанную с иным, нерукотворным храмом. Все эти попытки избежать проблем, вызванных проповедью Иисуса о близости Царства Божьего, подтверждают подлинность обвинения, связанного с Храмом[2341], а также косвенно – то, что Иисус в своей проповеди говорил обо всей вселенной.